Слова отбрасывают тени, незаметные с первого взгляда.

Например, глагол «обнажить» скрывает в себе значение «затенить». Поначалу обнаженная натура в эротическом фильме вызывает у нас трепет и изумление, но мало-помалу мы привыкаем, и когда эротика становится обыденностью, когда ни один кадр не обходится без обнаженной натуры, чувствительность публики неминуемо притупляется, откровенные сцены оставляют нас равнодушными, и даже самая смелая эротика вызывает лишь приступ зевоты. Так избыточность сексуальных стимулов в конечном итоге приводит к снижению или же полному исчезновению влечения.

А в слове «похвала» скрывается значение «клевета». Человек, ставший жертвой клеветы, скорее всего, вызовет у общества большое сочувствие. Если какой-то фильм поливают грязью, вероятно, зритель снизит свои ожидания перед просмотром и в итоге окажется приятно удивлен. И всякий человек, обладающий достаточным жизненным опытом, понимает, что клевета и похвала – две стороны одной монеты, и видит опасность «убийственной похвалы»[83], о которой предупреждал в свое время Лу Синь. Восхваления могут создать человеку незаслуженную славу и тем самым настроить против него множество людей: одни будут завидовать его удаче, другие станут выискивать недостатки, на которые в другое время закрыли бы глаза. Еще похвала способна так вскружить человеку голову, что он забудет об осторожности, сделается небрежен и скоро допустит какую-нибудь грубую ошибку, которая окажется для его репутации губительней любой клеветы. Так что врагов разумнее захваливать, а не очернять.

А что же «любовь»? Например, любовь Яньцзао к его бабке? Может, и это слово тоже отбрасывает незаметную тень? И когда реки любви пересыхают, на дне остаются отложения, которых мы никак не ждали увидеть?

Бабка Яньцзао характера была вздорного. Весь день могла проспать, а ближе к ночи слезала с кровати и принималась щепить дрова, кипятить чай, мурлыча себе под нос какую-нибудь песенку. Когда Яньцзао вел старуху в нужник, она ни за что не хотела облегчиться, зато стоило уложить ее на кровать, как она извергала из себя вонючие потоки мочи и кала. Бабка могла громко рыдать, требуя у Яньцзао моченого чеснока, но когда Яньцзао наконец приносил ей моченого чеснока, выбрасывала его из чашки на пол и принималась рыдать, требуя рисовых оскребок. А наевшись рисовых оскребок, заявляла, что весь день ничего не ела, что от голода у нее брюхо к спине прилипает, что Яньцзао нарочно хочет заморить ее голодом, называла его плохим, неблагодарным внуком. Много лет Яньцзао, сбиваясь с ног, ухаживал за этой старухой – за старухой, которая вынянчила его и брата.

Яньцзао выл и стонал, изводясь от любви к бабке. Когда она отказывалась от еды или устраивала другие капризы, он в смятении бегал по дому, жилы на его лбу вздувались, губы растягивались, обнажая кривозубый оскал, и Яньцзао выл так громко, что было слышно во всех уголках верхнего гуна. Обеденный стол у них дома пережил не одну починку – разозлившись, Яньцзао со всей силы бил по столешнице ладонью. Я прекрасно понимаю: он выл и стучал по столу только потому, что любил бабку. К сожалению, еще я понимаю, что старуха считала его любовь чем-то самим собой разумеющимся, несущественным и даже не стоящим ее внимания. Как часто она, закатив глаза, бормотала сама с собой, вспоминая младшего внука Яньу. Твердила, что Яньу сшил ей ватные туфли, которые на самом деле сшил Яньцзао. Повторяла, что Яньу носил ее на закорках в больницу, когда ей занемоглось, хотя на самом деле ее носил туда Яньцзао. И никто не мог разубедить старуху в ее фантазиях.

Яньу почти не бывал дома, сначала учился малярному ремеслу, потом подался в лекари, за бабкой он не ухаживал, и даже когда она попала в больницу, не пришел ее навестить. Но время от времени он наведывался домой, тогда старуха сажала его подле себя и принималась перечислять все прегрешения Яньцзао, а иной раз, расплывшись в улыбке, вынимала из кармана заветренную рисовую лепешку или пару высохших долек помело и украдкой совала своему любимому внуку.

Яньу лучше всего удавалось руководство и критика – скажем, он был весьма недоволен воплями старшего брата:

– Она уже старый человек, старики – все равно как дети. Не будешь ведь ты на ребенка злиться?

Яньцзао с пристыженным видом молчал.

– Хочется ей побуянить – пусть буянит. У нее сил много, янское начало в избытке, если дать ей побуянить, она сбросит излишек сил, восстановит душевное равновесие, ночью будет спать крепче.

Яньу был человеком сведущим, говорил культурно, понять его мог не каждый.

Яньцзао по-прежнему слушал, не говоря ни слова.

– Знаю, она тебя изводит. Но ничего не поделаешь. Как бы вы ни бранились, как бы она тебя ни изводила, ничего не поделаешь, она ведь тоже человек. Даже собаку нельзя взять и забить до смерти. И как у тебя рука поднялась?

Этот разговор случился вскоре после того, как Яньцзао отхлестал бабку по руке – этой самой рукой она тащила в рот куриный помет. После Яньцзао сам не мог понять, почему так вспылил, почему не рассчитал удара: пары шлепков хватило, чтобы старухина кисть опухла, а спустя несколько дней кожа на ней облезла белыми струпьями. Говорили, все дело в том, что Яньцзао с ног до головы пропитался отравой из химикатов, и любой его удар прожигал кожу до мяса.

– И постель ей пора постирать, вся мочой пропахла. Слышишь? – договорив, ученый брат отправлялся восвояси. Все его побывки проходили одинаково: поест, вытрет ладонью губы, отдаст новых распоряжений и за дверь. Конечно, и денег немного оставит. Деньги у него были.

Наверное, нотации и деньги Яньу следует считать проявлением доброты, пусть они и были запоздалой реакцией постороннего, но все равно доброта – есть доброта. Правда, доброта Яньу была следствием того, что он очень редко появлялся дома, редко испытывал на себе тяжелый характер старухи. И, наверное, шлепки Яньцзао следует считать проявлением его жестокости, пусть даже они сыпались на человека, который пытался себе навредить и уже не понимал уговоров, все равно жестокость – есть жестокость. Жестокость Яньцзао рождалась из отчаяния, наступившего, когда он перепробовал все возможные средства, рождалась из потерпевшей поражение любви. Любовь и ненависть поменялись местами, как при проявке негатива меняются местами черный и белый цвета. Старая мацяоская отравница превращала доброту своих ближних в жестокость, а жестокость – в доброту.

В мацяоском наречии есть необычное слово «мучелец», соединяющее в себе сразу два сильных чувства: любовь и ненависть. «Мучельцами» становятся, когда другого человека уже невозможно любить, и движущаяся по инерции любовь