кухню, дрожащей рукой поймала брата за руку и сказала: если тебе невмоготу, забудь, что мы брат с сестрой, представь, что я тебе чужая… Хоть с женщиной побудешь.

Сестрины волосы рассыпались по плечам, она расстегнула кофту, и перепуганному взгляду Яньцзао открылись ее белые груди.

– Иди сюда, я тебя ни словом не упрекну.

Он резко выдернул руку и отпрянул назад.

– Я тебя ни словом не упрекну, – рука сестры потянулась к его поясу. – Все равно мы уже не люди.

Он выскочил за дверь, словно спасаясь от чумы, и звук его шагов утонул в свисте ветра и шуме дождя.

Яньцзао всю ночь прорыдал на могиле родителей. Наутро вернулся домой, сестры там уже не было, она сварила ему миску батата, отстирала старые рубахи, поставила на них заплаты и сложила стопкой на кровати.

Больше она в Мацяо не появлялась.

С того времени Яньцзао стал еще молчаливей, как будто ему язык отрезали. Велят ему что-то сделать – он молча идет и делает. Не велят – сидит на корточках в стороне, ждет указаний, а не дождавшись, молча возвращается домой. Так со временем он превратился в настоящего немого. Однажды Яньцзао вместе с остальными членами коммуны отрядили на строительство новой дороги, там он потерял свои грабли, стал бегать по площадке, весь красный от волнения, и искать пропажу. Дружинники, охранявшие стройку, настороженно спросили, чего он носится как угорелый. Яньцзао только скулил в ответ.

Дружинники подумали, что Яньцзао пытается их перехитрить, и решили во что бы то ни стало выяснить, что он замышляет, вскинули винтовки и нацелили ему прямо в грудь:

– Говори! Говори правду: чего удумал?

Яньцзао весь взмок и залился краской до самой шеи, мускулы его задубевшего лица съехали на одну сторону и дергались, как на пружине, глаза при каждом подергивании раскрывались все шире и шире, а рот – этот рот, от которого все так ждали ответа, – зиял пустотой и не мог выговорить ни слова.

– Да скажи ты! – деревенские не на шутку забеспокоились.

Шумно дыша, Яньцзао снова напряг все свои силы, черты его лица мучительно боролись друг с другом, наступали друг на друга, и в конце концов ему удалось проговорить:

– Ааа… Граби…

– Кого ограбили?

Глаза Яньцзао застыли, и больше он не смог выдавить из себя ни звука.

– Ты что, говорить разучился? – еще пуще разозлились дружинники.

Щеки Яньцзао мелко подрагивали.

– Да он немой, – вступились за него деревенские. – Все слова в прошлой жизни истратил, на эту ничего не осталось.

– Значит, молчишь? – уставились на него дружинники. – А ну, повтори: да здравствует председатель Мао!

Яньцзао заскулил еще громче, поднял вверх большой палец, потом вскинул руку, как будто кричит: «Да здравствует!» Но дружинники добивались, чтобы он сказал всё как полагается. В тот день лицо его опухло от затрещин, бока гудели от пинков, но вместо здравицы председателю Мао у него получалось только сдавленное «Даааа-зда!»

Наконец дружинники поверили, что он в самом деле немой, и в порядке штрафа заставили его отнести на стройку пять лишних коромысел с землей.

С того дня Яньцзао считался настоящим немым. В немоте нет ничего плохого – лишние слова только попусту тратят силы, длинный язык до добра не доводит, молчание оберегает человека от ссор и скандалов, по крайней мере, Бэньи больше не подозревал Яньцзао во вредных и реакционных разговорах и перестал относиться к нему с такой настороженностью. Даже выбрал его, когда бригаде понадобился работник на пестициды – дескать, Яньцзао все равно отравница растила, ему никакие химикалии не страшны, да к тому же он немой, не станет отвлекаться на разговоры во время работы, и компания ему не нужна, выдадим химикаты, и пусть ходит по полям с опрыскивателем.

Поля в Дапанчуне больше похожи на холодные болотца, и вредителей там раньше было немного. Деревенские уверены, что вредители в горах появились из-за дизельных двигателей: стоит дизелю затарахтеть, и вся когонова трава на хребте обращается в насекомых. А где есть насекомые, там надо распрыскивать химикаты, ничего не поделаешь. Поначалу на новую работу отрядили Фуча, но уже на следующий день его стало рвать белой пеной, лицо позеленело, ноги опухли, и трое суток он пролежал в постели. Все решили, что Фуча отравился, и больше никто за эту работу браться не хотел. А отправить на нее бывших помещиков и богатеев было страшно: а ну как они отравят химикатами общий скот или кого-нибудь из начальства. Бэньи прикидывал так и эдак, в конце концов решил, что из всех неблагонадежных элементов Яньцзао – самый честный и законопослушный, он один годится на эту работу.

Поначалу Яньцзао тоже отравился, голова у него так опухла, что сделалась размером со здоровую тыкву, и даже в самые жаркие дни он с утра до вечера ходил, обмотав лицо тряпкой, как разбойник с большой дороги. Со временем Яньцзао попривык к яду и перестал заматывать лицо, от респираторов, которые предлагали ему городские, тоже отказывался, а после работы мог сразу сесть за стол, забыв помыть руки. На него не действовали даже самые ядовитые пестициды – деметон или тиофос. Той же рукой, которая только что держала опрыскиватель, Яньцзао вытирал себе губы, ковырял в ухе, хватал клубень батата и отправлял в рот или зачерпывал пригоршню воды, чтобы напиться, а мы смотрели на эти чудеса, разинув рты. Еще у него была специальная глиняная чашка для химикатов, сплошь покрытая ядовитым налетом. Однажды он поймал на поле несколько вьюнов, бросил в чашку, и спустя пару секунд вьюны неподвижно лежали на дне с побелевшими глазами. А Яньцзао развел в сторонке костер, поджарил на нем свою добычу, съел – и хоть бы что.

После продолжительных обсуждений деревенские пришли к выводу, что Яньцзао просто превратился в ядуна, и кровь в его жилах уже не человеческая. Еще говорили, что ночью Яньцзао спит вовсе без полога – комары облетают его за версту, и если какой случайно сядет на Яньцзао, тут же погибнет. А стоит Яньцзао подуть на пролетающего мимо комара, и маленький поганец замертво падает на землю.

Его дыхание было ядовитей любого опрыскивателя с химикатами.

△ Мучéлец

△ 冤头

Некоторые слова, войдя в обиходный язык, претерпевают удивительные изменения: внутри них формируются и репродуцируются их собственные противоположные значения, которые постепенно выходят на поверхность, захватывая все новые области, чтобы в конце полностью заместить собой значения исходные – слова как будто отрицают сами себя. В некотором смысле такие слова с самого начала являются собственными