Нет, она должна, должна отомстить убийце своего счастья, своей радости! Разве Ратша виноват в гибели Тальца – этого смешного и доброго парня? За что Яровит убил Ратшу?! За что?! За что?!

Ночами она, боясь разбудить спящих сыновей, сдерживала рыдания, кусала в отчаянии губы, заламывала руки, беззвучно проливала на подушку слёзы и клялась, клялась отомстить. Вот и теперь, на пристани, когда пушила она нерасторопных слуг, крича:

– Сукно вборзе несите! Да не сюда, вон туда, на подводы! – думала совсем о другом. Яровит узнал её тогда, после битвы со свеями, может догадаться, зачем она в Новгороде, приставит соглядатаев или ещё что сделает похуже. Надо ей поторопиться со своей местью, а потом, исполнив замысленное, убежит она с чадами на ладье тёмной нощью. Сначала она укроется в Смоленске, потом переберётся в Полоцк. Уж там их никто не достанет…

Домой она, как часто бывало, возвращалась уже поздно вечером. Слабый прохладный ветерок приятно обдувал лицо, слегка шевелил непокорно выбивающуюся из-под цветастого плата белокурую прядь волос. Милана поправила волосы ладонью, улыбнулась, сама не зная чему, невольно любуясь алой заре, бросающей розоватые отблески на золотой купол Софии и на кровли боярских теремов. Дышалось легко, свободно, мысли о мести и постылом Яровите, как не раз случалось раньше, отхлынули, отступили куда-то в сторону. Просто шла молодая, исполненная красоты женщина по крытым досками широким новгородским улочкам и радовалась этой своей распустившейся красоте, этой жизни. Не хотелось думать ни о чём плохом и мрачном, о том, что, может статься, ожидает её уже завтра. Вот так бы идти и идти в свете вечерней зари, не ведая никакой кручины, не имея никаких забот.

Милана подходила к небольшой деревянной церквёнке, за которой возвышались её обновлённые, украшенные затейливой росписью хоромы, когда привлёк её внимание дробный стук копыт. Двое всадников в боярских кафтанах внезапно закружились вокруг неё, она услышала сдавленный неприятный смешок. Обоих она признала сразу: Магнус, воевода князя Святополка, и боярин Славята.

– Смотри, какова жёнка?! Цветок, не баба! – глумливо щурясь, бросил Славята через плечо своему спутнику. – Хошь, бери!

Милана в ужасе бросилась вперёд, едва не попав под копыта коня, метнулась на церковный двор, понеслась через него к ограде дома.

– Сумасшедшая! – услышала она за спиной крик Магнуса.

«О Господи! Яровит, верно, сих псов подослал! Вот так налетят, почнут сильничать – не отобьёшься!» – Она остоялась в холодных сенях, потом несмело выглянула в оконце. Двое верховых медленно проехали мимо, кони засеменили по улице и вскоре скрылись вдали в вечерних сумерках.

Теперь Милана знала: ждать ей больше нечего. Завтра же, когда будет Яровит возвращаться после совета с боярами и епископом в свои хоромы на Ярославовом дворище, она пустит в него стрелу… Вот и лук висит на стене, и тул со стрелами, и кольчуга серебрится в свете лампады, и шелом с личиной[177]… Готовилась Милана, примеряла кольчугу, натягивала тугую тетиву, набиралась решимости для лихого своего дела.

Не подумала она только об одном: лишь Всевышний ведает, что ожидает человека на белом свете. Иной раз нелепый случай, слепое стечение обстоятельств круто меняют жизнь и делают совершенно невозможным то, что ещё вчера казалось важным и необходимым.

Наутро Милана, как обычно, направила стопы на пристань. День выдался жарким, между делом она, сопровождаемая на сей раз двумя слугами, прошлась по торжищу, рассматривала щепетинный[178] товар у сидельцев, любовалась застёжками-фибулами, пуговичками, искусно вырезанными из дерева, стеклянными бусами разных цветов, чётками. Внезапно всполошно ударил медный вечевой колокол.

– Пожар! Загородье горит! – крикнул кто-то.

И вот она уже бежит к причалам, на ходу с раздражением заталкивая под повой волосы, прыгает в какую-то ладью, умоляюще просит:

– Гребите вборзе! Ради Христа! Чада у мя тамо, в Загородье!

Берегом проскакал комонный отряд. Далеко впереди Милана увидела Яровита; за спиной у посадника развевался голубой плащ, он ударял боднями в бока взмыленного скакуна.

«Спешишь, смертушки своей ищешь, чёрный ворон!» – с неприязнью подумала молодица, презрительно поморщившись.

…Хоромы были охвачены огнём. Милана с безумным остекленевшим взглядом застыла в оцепенении; бледнея, пошатнулась, едва не упала без чувств. Острой молнией пронзила её страшная мысль: «Чада! Они погибли, задохнулись в дыму!»

Какие-то люди суетились вокруг, несли вёдра с водой, мужики с баграми растаскивали горящие брёвна.

Милана не заметила, как спрыгнул около неё с коня Яровит. Кто-то из толпы крикнул ему:

– Двое детей тамо у ей, в дому!

Очертя голову посадник ринул в горящий дом, прямо в пламя.

Спустя какие-то мгновения внезапно выйдя из оцепенения, Милана с изумлением увидела перед собой такое ненавистное ей лицо, всё чёрное от копоти, увидела дымящийся плащ, превратившийся из голубого в серовато-грязный, и вдруг узнала своих чад, перепуганных, доверчиво прижавшихся к груди посадника, обхвативших слабенькими своими ручонками его за шею.

– Вот, Милана, твои сыновья. Оба живы. Бог сохранил. Вытащил из-под балки, едва не задохнулись, – тихим голосом хрипло вымолвил Яровит.

Милана подхватила чад, стала осматривать их с заботой, спрашивать, не болит ли у кого что, не поранились, не обожглись ли они. Яровит стоял неподалёку, не уходил. Милана отвела детей подальше от огня, а когда воротилась назад к дому с ведром, снова увидела его, застывшего в молчании возле тлеющего порушенного забора. Лишь тут до неё дошло наконец, что он – да, именно он – вытащил из пламени её сыновей!

У Миланы опустились руки, ведро упало со стуком на землю, вода тихо зажурчала, обливая Яровиту тимовые сапоги. Но ни посадник, ни молодая женщина не обратили на это внимания, стояли они и смотрели друг на друга, не разумея, что же такое с ними обоими творится.

Яровит пришёл в себя первым.

– Милана… Гликерия – так ведь тебя здесь зовут! Твой дом сгорел. Его надо отстраивать заново… Я знаю… Всё знаю… Догадался… Ты не забудешь и не простишь меня… За Ратшу… Да, я убил его, я виноват! Не перед ним, перед тобой! Сделал тебя вдовою… Я не хотел. Милана, не хотел! – почти выкрикнул он в отчаянии, узрев её решительный, отвергающий его слова жест. – Он напал первым! Я был безжалостен и несправедлив. Я мстил за Тальца. Мстил всему белу свету. Ты должна понять, Милана!

Он замолчал, отвёл очи в сторону, до крови прикусил губу.

Милана стояла с ним рядом, чувствуя, как заходится в волнении сердце.

«Господи, что со мной?! Что творится?!» – задавала она сама себе вопрос и не находила ответа.

Так и стояли они друг против друга, пока