что без неё, без этой женщины, будет ему невыносимо тяжело, трудно, что она одна, и только она может стать ему спутницей на тяжкой жизненной стезе. Она проста, она многого не разумеет, но она почему-то нужна, необходима ему.

– Смотри, звёзды на небеси, – указал Яровит, запрокинув вверх голову. – Нам с тобой светят. Пойдём.

Он помог ей подняться, отряхнул снег с её кожушка, взял за повод коня. Они смотрели на темнеющее небо, любовались звёздами. Милане стало холодно, она захлопала рукавичками, принялась притопывать ногами в узорчатых сафьяновых сапожках, растирать щёки и нос.

– Милана! – хрипло промолвил Яровит. – Ты должна знать. Мне без тебя… Ай, да что там! Люба ты мне, красавица! Без тебя… Не будет мне жизни. Один я, и ты тоже одна. Я… Я знаю… Тебе трудно. Ты его любила… Сильно любила… Меж нами кровь… Его кровь… Но давай… Давай переступим через неё. Или… Или я стар для тебя? Он был молод, силён, красив… Я не такой… Совсем не такой… Но ты для меня – как весь белый свет!

Милана молчала. Вдруг она всхлипнула и расплакалась, уронив голову ему на грудь. Сейчас перед Яровитом была не мстительная вдова, а доверчивая беззащитная девочка, потерявшаяся в бурных волнах суетного мира, он понял это и обнял её за судорожно вздрагивающие хрупкие плечи.

– Всё, всё будет хорошо. Родная, милая моя, любимая!

Слова его тихо шелестели в морозном звонком воздухе.

Глава 38. Бессилие

Дружина шла берегом реки Великой, по широкому, протоптанному конскими копытами и изъезженному санями зимнику. Глубоко врезались в рыхлый снег длинные следы полозьев. Укутанные в белые одеяния, стояли обочь дороги пушистые ели, рыжие белки прыгали с ветки на ветку, скрываясь среди мохнатой хвои. Хмуро серело над головой сплошь затканное полосами низких, медленно движущихся туч небо. Снег то переставал идти, то снова сыпал, залеплял глаза и рот, серебрился в бороде и в усах. Скрипели повозки, ржали и недовольно фыркали кони, звенели доспехи. И так верста за верстой, с короткими привалами на опушках, лишь ветер воет у речного берега, метёт метель да водит по льду хороводы удалая позёмка.

Святополк плотнее надвинул на чело лисью шапку, запахнул надетый поверх кольчуги кожух, сунул руки в широкие, как у возничих, варежки на меху. Огляделся, отыскал глазами Магнуса, подъехал.

– Что делать будем, воевода? Где этих проклятых литвинов ловить?

– Надо торопить коней, князь. Литва не ждёт, не думает, что мы рядом. Если не успеют уйти, мы их догоним, перебьём, отберём пленных и добычу.

– Ну что ж. Вели гнать галопом. – Ударив боднями коня, Святополк ринул вперёд, вздымая над дорогой лёгкую снежную пыль. Летел, стиснув зубы, с раздражением смахивая снег с глаз и бороды.

Проскакали мимо разорённой деревни с обугленными остатками изб и амбаров, вынеслись в открытое поле, где ветер захлестал ещё сильней, словно плетью обжигая разгорячённое лицо.

«Боже, Боже! Сколь же можно – сплошные походы, рати, и никакой славы, никто не похвалит, не оценит! Проклятые новгородцы! – думал со злостью Святополк. – Кто я им, слуга, что ли?! Я – князь, князь! Мне должны в ноги кланяться, а они! Ненавижу этих подлецов! Вольница! Эх, согнуть бы их в бараний рог! Нельзя. Пока нельзя. Яровит говорит: не время. Ставр, Гюрята, Завидич – все они вороги! Да разве в Киеве так?! Там бы любой боярин, как бы велик он ни был, сколько бы сёл и земли ни имел, перед самым захудалым князем – никто! Никто, потому как князь – это власть! Власть судить, власть карать и миловать, наказывать и освобождать от наказания, власть давать волости и отбирать их. А здесь?! Это горластое мужичьё! Эти светлоокие наглые молодки – к ним не подступишься, отдаются только своим! Мы для них – чужаки, нанятые на службу вои, и всё. И я будто и не князь вовсе, а воевода пришлый какой-то! Даже когда и где мне охотиться, где рыбу ловить, где мёд из бортей брать – всё в грамотах расписано! Не срам ли это, не униженье?! Яровит говорит: “Терпи!” Старуха-жена скрипит под ухом: “Терпи!” Хитрющий блудодей Славята шепчет: “Ничего, княже, потерпи!” Но сколько можно терпеть?! Сколько слоняться, как волку, по холодным шляхам?! Ловить в лесах каких-то дикарей-литвинов! Вече решило! Верёвки бы на шеи этим крикунам, да на дерева! Вот лепо б было!»

Святополк от души смачно чертыхнулся, но тотчас опомнился и набожно перекрестился, сдёрнув варежку с холёной руки.

Магнус, догнав князя, указал вперёд:

– Чёрный дым. Горит село. Литва там, – коротко пояснил он.

Налетели лавой, с гиканьем и удалым молодецким свистом, рубили весело и исступлённо всякого попавшего под руку комонного. Магнус одного литвина развалил наполы, другому раскроил череп, третьего обратил вспять. Святополк, резко натянув поводья, придержал горячего скакуна. Смотрел с вершины пологого холма в бело-серую даль, видел убегающих людей в звериных шкурах, с рогатинами, колами, дубинами в руках. Внизу, под ним, лежали трупы, князь вглядывался в искажённые страхом, болью и ненавистью лица, и становилось у него на душе противно, гадко, хотелось завыть серым волком от отчаяния. Что это за жизнь у него такая – одни вражьи рожи вокруг, даже и мёртвые пусть, одни рати нескончаемые. Сидел бы сейчас себе в новгородских палатах, пил малиновый квас, читал Библию, ставил свечки в соборе, так нет – лети сквозь пургу, рубись, и ничего за это не имей. Ни славы, ни удовольствия, ни добытка никакого! Вот Мономах – везуч, братец! Летописец напишет про него: «Муж доблестен». Или: «Победи Владимир Ходоту и сына его». Или: «Ходи князь Владимир на поганых, и побиша их, и вязаша». А разве про эту схватку с литвой кто хоть словом обмолвится?! Или про свейское нахожденье?! Тут не он, Святополк, герой и победитель, герои – новгородцы, эти крикливые подлые людишки…

– Вот, князь, взяли одного тут. – Магнус бросил перед ним наземь литвина в волчьей шкуре.

Литвин смотрел на Святополка снизу вверх светлыми, источающими ненависть глазами.

– Кто вас послал сюда? Кто путь указал? Всеслав?! Отвечай, скотина! – взъярился вдруг Святополк.

Выхватив из ножен саблю, он замахнулся на пленника. Сдержался; зло сплюнув, со звоном вогнал саблю обратно в ножны. Литвин молчал, по-звериному дико щерясь.

– Увести! В обоз!

Святополк круто поворотил коня и помчался прочь.

…Усталый и хмурый вернулся князь к себе на Ярославово дворище. Ходил по ухоженному, чисто выметенному двору, глядел на узорчатые кровли и стены хором, понемногу успокаивал сам себя, даже силился улыбнуться.

Наутро позвал он на совет посадника и владыку.

Епископ Герман, светлоглазый кряжистый