– Прощай. Свидимся, – коротко бросил он и побежал вдоль улицы догонять своих. Точно так же, как и тогда, в Чернигове. И точно так же пыль клубилась над дорогой в раскалённом жарком воздухе. И так же точно смотрела ему вслед светлоокая молодая женщина, никак не могущая разобраться в тугом переплетении своих чувств.

Глава 37. Признание Яровита

Много ли прошло времени со дня последней встречи Миланы и Яровита, мало ли – кому как покажется. Зима вступила в свои права, внезапно ударили крепкие, сковавшие льдом реки морозы, такие, что аж деревья трещали в лесах. Солнце предательски светило в высоком, чисто вымытом небе, вытягивало людей из домов призрачным теплом. Но едва только высунется человек на улицу, как обожжёт его зима лютым холодом, окрасит в багрянец щёки, запорошит колючим снегом бороду, и ледяной злой ветер засвистит в ушах удалым Соловьём-разбойником.

И всё же люди спешили покинуть свои дома – наступало Рождество, весёлый бесшабашный праздник, его приближение чувствовалось и в радостных улыбках, и в личинах-харях, которые в неимоверном числе появились у торговцев мелким товаром, и в свиных мороженых тушах, что то и дело провозили к боярским и купеческим дворам расторопные челядинцы.

Посадник Яровит хмуро морщил чело, глядя на это нетерпеливое ожидание веселья. Всё сильней и сильней окутывал его холод, не тот, на улицах, а холод одиночества – унылый, тупой, беспросветный. Едва брался он за какое-нибудь дело, как сразу же и задавал себе вопрос: а для чего, для кого творю я это? Ни сына, ни даже племянника нету, некому будет продолжить потом его деяния, воплотить в жизнь его чаяния, замыслы, его мечты. А может, будет? Вот найдёт он какого разумного мальца-подростка и воспитает его, как воспитывал раньше Тальца. Но это будет после, потом. Пока же было совсем не до того – столько навалилось на Яровита разноличных забот, что аж голова иной раз шла кругом.

Не ладились переговоры со Всеславом. Уже месяц торчал на Городище полоцкий боярин, Яровит и Святополк убеждали Всеслава вернуть Новгороду некогда захваченные им сёла и погосты, на что упрямый оборотень-волкодлак никак не соглашался, а без этих уступок, в сущности своей ничтожных, мелких, Яровит не хотел иметь с полочанами и их князем никаких больших дел. Разве может быть крепким союз с тем, кому нельзя доверять и на кого нельзя полагаться. Сегодня Всеслав может стать им другом, но в то же время из-за него Яровит мог рассориться с Киевом, с великим князем Всеволодом, а такого поворота событий боярин совсем не хотел – киевский князь сейчас был ещё силён и способен держать Новгород в узде. Главное, сюда, на север Руси, из подвластного Всеволоду и его сыну Залесья[179] каждый год привозили хлеб, который в Новгородской земле родился плохо. Не станет хлеба – начнётся голод, наступит лихое время, и тогда ни Яровиту, ни Святополку в Новгороде не усидеть. Вот и оставалась потому мечтой несбыточной дерзкая дума – через Полоцк наладить широкие и прочные связи с ляхами, с уграми, перебросить мост на Волынь, к тамошним единомышленникам и возможным грядущим союзникам.

Яровит сжимал в бессильной ярости кулаки. Этот чародей Всеслав, ничтожный глупый князёк, возомнивший о себе чёрт знает что, мешал всем и вся, он рассорился со всеми своими родичами, он сидит, держится за свой Полоцк и ничего не хочет вокруг себя видеть и замечать!

«Се – моё!» – И больше ничего, кроме тупого, лишённого разума упрямства и мелких пакостей, до которых так не хотелось опускаться.

Тут ещё в самый канун Рождества пришла весть: литвины нападают на новгородские владения, чинят разор в сёлах. И уже подумалось Яровиту: не Всеслав ли подговорил этих доселе мирных лесовиков-язычников на злое дело, не по его ли указке шли литвины многие вёрсты за добычей? Не хочет ли полоцкий владетель устрашить новгородцев, показать, что не нуждается в союзе, что презирает Яровита и его дальние замыслы? Всё это ещё предстояло выяснить.

Медленно, пустив коня шагом, не замечая мороза, возвращался Яровит на Городище, прикидывая в уме, о чём надлежит ему говорить с хитрым полоцким посланником в следующий раз. Разговор намечался трудный, опять ждут его увёртки, намёки, уклончивые осторожные ответы.

А ещё и суд ему приходится творить, и в год не по одному разу объезжать новгородские волости, порой блуждая по лесам и топям. Да, тяжек его крест, давит он на него, и не на кого ему положиться – только на себя, на свой ум, на свою волю.

Меж тем и в самом Новгороде, и за городом люд шумел, гулял, за укутанным снегом земляным валом, в поле Яровита забросала снежками группа молодых, громко смеющихся жёнок. Один снежок сбил ему с головы шапку; посадник, злобясь («Хоть бы знали, какие у меня заботы! Так нет же, веселятся, что им! Неведомо для чего и живут на белом свете!»), спрыгнул с коня, подхватил шапку, нахлобучил её на голову, но обратно к коню не успел – угодил ногами глубоко в сугроб. Жёнки окружили его, осыпáли снегом, смеялись. Яровит ухватил одну из них, особо бойкую, облачённую в дорогой бобровый кожух, в алых сафьяновых рукавичках, затащил её в сугроб, посадил с собой рядом, сам не зная зачем, с каким-то то ли раздражением, то ли с презрением, то ли немного даже разделяя её необузданное дикое веселье.

Знакомое до боли лицо Миланы промелькнуло перед глазами. Меховая шапочка её сбилась набок, она уцепилась за его шубу руками в рукавичках и, видно, узнав, застыла с умильно полураскрытым ртом. Оба они в немом изумлении осели в сугроб. Смех и радостные крики жёнок слышались уже вдалеке, побежала весело звенящая гурьба дальше по городу, забыв про них, внезапно прильнувших друг к другу посреди завывания зимней вьюги.

– Это ты, Милана?! О Господи! Прости, не узнал сперва. – Яровит бережно поправил на молодице шапочку.

– И я тебя тож. Не думала, что посадник новогородский один-одинёшенек в час вечерний тут ездит. Без гридней, без слуг.

Милана неожиданно рассмеялась.

– Ты как, хоромы свои отстроила? – спросил вдруг Яровит.

Милана молча кивнула, сразу посуровев лицом.

– А чада? Здоровы ли?

– Бог милует.

– Выбираться надо. Замёрзнем здесь, околеем.

– Надо.

Они сидели оба в снегу, смотрели друг на друга и почему-то не могли оторвать взоры. И внезапно стали казаться Яровиту мелочью и глупой суетою все державные дела, ждущие его впереди, все эти нескончаемые переговоры, судебные тяжбы, походы. Вот сидит рядом она – молодая, красивая, нарядная, и он чувствует,