не живёт и не умирает, и что с эдакими больными ужас, да и только. Чтоб померли – так для таких, как и для ведьм, крышу разобрать надо, чтоб душа смогла тело покинуть…

Полю не умиляли сейчас здешние красоты, она только мельком глянула на большое кладбище, где упокоились бывшие обитатели дома престарелых. «Они же ведь тоже на “углу” жили», – только пронеслось в ней.

Домой, как оказалось, она приехала вовремя. Бабушка Уля умирала. Старушка ничего не писала внучке, чтоб не волновать её, чтобы, как сама говорила: «не срывать попусту с места».

– Бабушка, ты не умрёшь, я выхожу тебя, – плакала Поля.

– Полюшка, голубица моя, слушай, что я тебе сейчас расскажу…

– Бабушка, не нужно говорить, тебе трудно, – приказывала девушка.

– Нет, я должна сказать, должна перед тобою повиниться, покаяться… В этом году будет пятидесятилетие Октябрьской революции. У нас в городке и церкви-то нет. Так я тебе вместо батюшки скажу. Всё, что таила всю твою жизнь.

– Бабушка не надо, пожалей и себя и меня.

– Знай, не любила я твою мать, Ирину покойную. Думала, что она единственного сына у меня отняла. И своими детьми пытается от меня, от нелюбви моей прикрыться. Вот тобою поначалу. А тут ещё снова рожать надумала. Конечно, я ей и слова не сказала, чтоб хотя бы от второго ребёнка избавилась. Да всем своим видом, всем своим поведением, я ей словно кричала: «Избавься, избавься, избавься…» Она и пошла к какой-то бабке, сделала аборт. Случилось заражение крови, попала она в больницу. Врач нам с сыном сказал, чтоб попрощаться зашли. Сын пошёл первый, потом вышел, закрыв лицо ладонями, вошла я.

Она лежала, вроде как в забытьи. Я над нею наклонилась. Она ж мне вместо того, чтоб сказать – «уходи» или проклинать, зашептала:

– Ульяна Григорьевна, вы хоть мою Полечку не сгубите. Она ж вам родной внучкой приходится. Христа ради прошу вас… – не договорила бедная, дух стала испускать…

Боже, как пришла я домой, и сама не знаю. А тут ты ко мне, записанная да зарёванная бежишь (ты у соседки была). Я тебя на руки взяла, плачу, а соседка и говорит: «Ох, Полечка, сиротинушка ты наша!» А я ей в ответ: «Хоть и умерла у неё мать, да я ей матерью буду!».

Да и сына, Коленьку через полтора года схоронила. Не смог он видно без Ирины своей жить. Да и то сказать, они ж у меня, словно «угол» снимали, на «углу» жили. Прости меня Полинка, прости за всё…

– Бабушка! – кричала девушка, ощущая, как покидают бабушку силы. Наверное, то и были – «жизненные силы».

– Бабушка, я тебя прощаю, прощаю, люблю… Только не уходи, ты же мне мама, ма-ма, мамочка! – повторяла она своё, «заветное», слово умиравшей.

Остальные студенческие годы прожила Полина в общежитии. Но вот окончила институт и вернулась учительствовать в свой, ничем не примечательный городок. И работать пошла в школу, что сама окончила и где мама-бабушка проработала. Да и когда на пенсию уйти захотела, то не отпустили, упросили, в стране в очередной раз не хватало учителей.

Личная жизнь у Полины не сложилась, жила она одна. Но была довольна своим существованием в своей, теперь уже приватизированной, квартире. И это ощущение собственности, собственного жилья, по своему вкусу обустроенного «гнезда» давало ей чувство какой-то странной беспечности, безопасности.

Часто, мучаясь бессонницей, припоминала она свою, не такую уж и богатую на события, жизнь. В воспоминаниях частенько «оживал» и дом для престарелых инвалидов, и хозяйка с навсегда перепуганными глазами, и то, что было с нею самой, Полиной, на «углу», и смерть бабушки Ули… Часто думала о своём раннем сиротстве и пыталась трезво разъяснить его себе, а после уж и поверить в собственные разъяснения.

«Что ж, – говорила она себе, – ведь даже, если люди приходят в этот мир, имея родителей, то уходят почти всегда сиротами. Как же этому тоскливому чувству не быть почти у всех и у каждого. Вон как у Ходасевича в стихотворении: “…разве мама любила такого…” И в каждом живёт тот «ребёнок», каким когда-то был. И “ребёнок” этот умирает вместе с состарившимся телом. Деться от этого некуда».

Потом мысли всегда соскальзывали к треклятой жизни «на углу»… И понимала, что ничего, ни свой дом, ни квартира не спасают от жизни «на семи ветрах». Так, наверное, устроена жизнь, что все, абсолютно все, «на углу» живут.

А как-то пьяный калечный мужчина, которому Полина Николаевна хотела помочь до дому добраться, чтоб не замёрз январским святочным вечером, ошарашил её и вовсе своим рассуждением: «Это про какой дом говоришь? До дому я пойду, как помру, все мы до Дома пойдём. А пока – на квартиру».

Как-то покупала Полина Николаевна в аптеке аспирин. И вдруг неожиданно для себя спросила: «А рыбий жир у вас есть?»

– Есть, в капсулах.

– Мне бы жидком виде.

– Сейчас такой не выпускают. Он же воняет, дети, да и взрослые пить не хотят.

«Что эти дети понимают в благоухании рыбьего жира, в чудесном послевкусии», – думала Полина Николаевна, выходя из тёплой аптеки в октябрьскую стынь.

Не успела она в прихожей снять с себя пальто, как раздался звонок.

Она открыла дверь и увидела девушку, лет шестнадцати-семнадцати.

– Вам кто нужен, милая?

– Да, наверно, вы. Ведь вы – Полина Николаевна?

– Да.

– Видите ли, – девушка от волнения всё теребила крохотную серёжку в мочке уха, – я поступила в сельскохозяйственный техникум, тьфу, то есть в колледж. А я нездешняя. Мне и подсказали, что вы одна, и у вас, может, можно комнату снять?

– Комнату?! – Полина задумалась, – не могу, сложно мне с кем-то жить, возраст, знаете, уже…

– Но, может быть, – девушка вовсе разволновалась, даже стала слегка заикаться, – может угол? А?

Превратности любви

(По мотивам «Опыта над любовью» Александра Клюге)

70‐е годы ХХ века. Западная Германия

– Герр доктор Краузе я мучаюсь с самой пасхи 1968-го. Это случилось в тот день, в страстной четверг, когда в Берлине стреляли в Руди Дучке, моего отца как будто подменили. Он решился и всё мне рассказал о моей матери… – женщина начала вытирать слёзы уголком батистового носового платка.

Доктор Краузе внимательно-изучающе осматривал свою пациентку. Ещё в тот миг, когда она зашла в кабинет он обратил внимание на её светло-серые глаза, со страдальческим выражением их, так не идущих к этому холёному моложавому лицу (опытный, он затруднился бы назвать её возраст), чужим было оно этим глазам… Кроме того,