И затевалась долгая процедура «обмана». Она надевала протез, создающий под блузой видимость высокой и упругогордой груди, надевала юбку, и постройневшими на высоких каблуках ногами выходила из ванной.

В коридоре зеркало, от пола до потолка, отображало статную, моложавую (она и всегда выглядела моложе своих лет) женщину в джинсовой юбке и светлом гольфе. Сверкали в коридорном полусумраке золотые цепочки, камни в кольцах и браслете… Разве кто-нибудь мог обмануться в такой как она? Она не задавала себе этого вопроса, потому что чем пристальнее всматривалась в себя, тем больше утверждалась в том, что это п о д о б и е женщины, какой была она, не может провести настоящих мужчин и женщин, как никого бы не ввёл в заблуждение (насчёт своей подлинности) манекен.

Зазвонил телефон, она знала, кто это звонит. И точно, мелодичный голос секретарши мужа вопросил: «Надежда Николаевна?» и, получив утвердительный ответ, прощебетал: «У Алексея Васильевича совещание, а позднее будет обед с сотрудниками».

– Хорошо, – сказала она и повесила трубку. Муж уже полгода как не только не обедал дома, но и приходил очень поздно, когда она уже спала, но через свою секретаршу считал нужным оповестить её об этом.

Не только она сама вела игру с переодеваниями и гримировкой, но и они, и муж её Алексей и сын Андрей, да и остальные родственники и знакомые делали вид, будто ничего и не случилось. И, наверное, оттого, что «ничего» не произошло, они и не бывали дома. У мужа была любовница, об этом её известили «доброжелатели». А сын, если и приводил домой приятелей, то они запирались в его комнате, и оттуда доносились то звуки музыки, а то взрывы беззаботного, как и у всех восемнадцатилетних, смеха.

После курса облучения, Надежда Николаевна проходила ещё курс гормонотерапии. В онкодиспансере медсестра вкалывала ей мужские гормоны.

Сегодня укола не было, и нужно было «убить» время до вечера. Дома она сидеть не могла, особенно после того, как никому не нужная домашняя работа была завершена.

Она бродила по городу, в кафе-мороженых поглощала огромные порции когда-то любимого, а нынче почему-то ставшего безвкусным, мороженого; смотрела фильм в кинотеатре, она полюбила полупустые кинозалы, где на экране, точно во снах, мелькали, сталкиваясь, чьи-то жизни и судьбы; посидела и в сквере на скамейке, и в кафе над чашкой кофе, слушая и не слыша песни, несшиеся из усилителей. Она готова была идти босыми ногами по лужам, подставлять лицо ветру, дождю и снегу, коченеть или обливаться потом, лишь бы не быть дома, не идти туда, не возвращаться… Возвращение туда было столь же мучительным, как и пробуждение в каждое новое утро! И не потому, что на улице ей было хорошо, а дома – нет. И тут, и там никому не было дела до неё. Но в просторности города она была неузнанной, безымянной, как в ночи, когда неизвестно где, по каким тропам и дорогам, блуждала её душа…

Или частенько она заходила к портнихе, к Симе. «Поболтать», если это называлось так, ибо Сима была глухонемой. Надежда Николаевна просиживала у неё часами, если, конечно, клиенток не было. И не стеснялась своего погрубевшего голоса, врач говорил, что это неизбежный побочный эффект от действия гормонов и, неумело размахивая руками (имитируя жестовую речь глухонемых), касалась ими вещей или себя, Симы. И смотрела, как та шьёт, склонившись над машинкой, или отглаживает утюгом, исходящим парком, складки кружев, как мастерски-быстро, раскраивает материю. Раньше она сама шила у Симы, у той всегда наготове были самые разные каталоги, и она шила по ним. С тех пор, как стало возможным купить в с ё, Надежда Николаевна перестала пользоваться её услугами. Один только отрез и остался – синий японский бархат.

Вчера-то и принесла она глухонемой этот отрез. Сима была в восторге от материи. Она мяла его руками, цокала восхищённо языком, поглаживала, примеряла к себе, смотрясь в зеркало. Тотчас же на клочке бумаги она сделала несколько эскизов вечернего платья и показывала Надежде Николаевне оттянутый большой палец, который подносила к губам и целовала. Это означало, что она ничуть не сомневается, что великолепный материал будет хорошо смотреться и отлично сидеть на статной Надежде Николаевне. А самой Надежде Николаевне хотелось, пока ещё ничего не произошло, просто бежать, даже оставив здесь эту треклятую материю либо провалиться сквозь землю. Однако рядом, с сантиметром стояла Сима и она, покорная, сдалась. Она не глядела на Симу, но словно «видела», сначала недоумевавший, но постепенно всё осознающий взгляд той, когда той пришлось ощутить странную глубину подмышек или коснуться неживой груди.

На Симу она посмотрела, когда та уже сидела, склонившись над бумагой, записывая размеры. И Надежду Николаевну просто залила зависть к этой некрасивой, грузнеющей, обделённой, как она раньше считала, судьбой, женщине. И пусть её бросали мужчины, которых она же ещё и содержала и к которым привязывалась, пусть она зарабатывала свой хлеб тяжёлым ежедневным трудом, пусть звуки во всём их многообразии, от неизвестно-страшных шорохов до пугающих громовых раскатов, не проникали далее ушной раковины, а с языка не срывались страстные или безразличные, признесённые шёпотом или обрывающимся криком, слова, она, Сима была Женщиной и одного этого было довольно, чтобы продолжать жить, чтобы с горечью или сладостно вспоминать былое, чтобы думать о том, что будет завтра, следующей весной или осенью…

Теперь она знала, что не пойдёт к глухонемой никогда.

Она ехала в троллейбусе по кольцевому маршруту специально, чтобы нигде не выходить и не думать о пересадках, и, глядя в окошко на транспорт и на бесчисленных, снующих по улицам людей, думала.

В той, в «прошлой» жизни Надежда Николаевна никогда не задумывалась, и даже сама с собою не рассуждала о жизни, что, наверное, и было первым признакам довольства ею.

Родившись единственной дочерью в обеспеченной семье, всеми любимая и лелеемая, она словно «из рук в руки» была передана мужу и оказалась под его покровительством.

Она никогда не оставалась одна. Всегда, дома, на службе (а работала она переводчиком в НИИ) её окружали люди, мужчины, которым она нравилась и женщины, одни ей завидовали, другие старались походить на неё. И даже, когда подчас случалось ей где-либо оказаться одной, то всё равно люди подразумевались.

Правда, вспоминала она, и её чуть было не угораздило, влюбиться! Несколько