Жемчужина, к сожалению, исчезла бесследно в чьих-то жадныхлапах, но кое-что подобрать Лелупу все-таки удалось.

– Какой же я болван! – воскликнул он. – У меня же еще быликамни! Наверное, застряли в складках шубы, а я думал, что уж все поставил! – Онзашелся клокочущим хохотом, вспоминая, что партия – его, а значит, он вернулвсе свои ценности, да и девка остается у него...

Усевшись за стол, он бросил небрежный взгляд на разбросанныекарты и не сразу понял, о чем говорит де ла Фонтейн.

– Сожалею, сударь, но я совсем позабыл, что у меня осталасьеще одна карта.

И он бросил на стол даму треф.

Лелуп какое-то время смотрел на нее, и выражения недоверия,разочарования, ярости медленно сменялись на его лице.

Лелуп, когда требовала ситуация, соображал быстро. Онсмекнул, что кто-то украл у него карту, когда он кинулся подбирать камушки. Нокто?! Лелуп впился взором в изуродованное сабельным ударом лицогусара-нормандца с раненой ногой, который не принимал участия в погоне за драгоценностями,ибо не мог без посторонней помощи сдвинуться с места.

– Кто? Ты видел? Кто? – заорал Лелуп.

Нормандец зевнул, показывая, что спал и видеть ничего немог.

– Лелуп, – вернул его к действительности ненавистный голос.– Покажи лучше свои карты.

Лелуп одеревеневшей рукою перевернул веер карт, и всеувидели то, на что он возлагал свои горделивые надежды: на столе лежал валеттреф. Последний играющий козырь! Да, Лелуп уже держал победу в руках, и если быне эта дама...

Дама...

Смутная догадка явилась исподволь, и он медленно повернулголову.

Она, его дама, уже не спала, а сидела на тюке, натягиваясапожок на свою высоко поднятую длинную и стройную ножку. Вот опустила ножку,потопала о пол, проверяя, удобно ли, и вскинула на Лелупа глаза.

Он невольно вскинул руку, пытаясь заслониться от жгучегосинего взора, горящего огнем неприкрытой, бесстрашной ненависти. А злораднаяулыбка Анжель словно кричала: «Да! Это сделала я! И я тебе больше непринадлежу!»

Лелуп хрипло застонал, протягивая вперед свои толстыепальцы, мечтая об одном: сомкнуть их на горле предательницы и уже никогда неразмыкать. Но тут де ла Фонтейн встал на его пути и, сжав кулаки, сказал:

– Ты проиграл, Лелуп! Она теперь моя!

Взревев, как раненый зверь, Лелуп хотел кинуться на него, ноне смог даже с места сдвинуться: все находившиеся в блокгаузе повисли на егоплечах; а потом Лелупа потащили к двери и выволокли вон, он отбивался изо всехсил, но напрасно: его дотащили чуть не до леса, причем ни один не упустилслучая пнуть ногой поверженного волка. Но вот они ушли, бросив Лелупа в сугроб,оставив тут же лошадь, то есть проявили граничащее с отвращением великодушие...До Лелупа еще какое-то время доносились их удаляющиеся шаги и смех. Потом онуслышал грозный окрик:

– Часовые! Если эта падаль вздумает вернуться – стрелять безпредупреждения!

* * *

– Ваше здоровье, сударыня!

– Твое здоровье, де ла Фонтейн!

– Пусть эта красавица любит тебя, как тебя любит удача, другОливье! – раздавались голоса вокруг, и все тянулись с кружками и флягами к дела Фонтейну и Анжель, которые стояли, как дети, держась за руки, и растерянноглядели друг на друга.

«Анжель. Ее зовут Анжель. Ангел мой!» – твердил про себяОливье.

«Оливье... Значит, его зовут Оливье, – мысленно повторялаАнжель. – Красивое имя. И он сам красив... И какое у него доброе лицо!»

Может быть, не зря она сегодня пожертвовала всеми своимисокровищами, ухитрившись в самую подходящую минуту достать их из сапожков иразбросать по полу? Она хотела купить на них свободу от Лелупа – и купила.

В порыве благодарности она стиснула его пальцы и была немалопоражена, когда Оливье поднес ее руку к губам и несколько раз нежно поцеловал,не сводя с нее восторженного взгляда.

– Здоровье новобрачных! – завопил кто-то дурашливо.

Но никто не разразился сальными шуточками – все закричали водин голос:

– Виват! – и вновь потянулись чокаться с Анжель и Оливье,словно они и впрямь были новобрачными, а вокруг них столпились их ближайшиедрузья.

– Я, Оливье, беру тебя, Анжель... Я, Анжель, беру тебя,Оливье... – мечтательно пробормотал Гарофано. – В богатстве или в бедности,больным или здоровым... чтобы любить и почитать... – Он вдруг всхлипнул. – Ах,будь я проклят! Это так трогательно! – И завопил во все горло: – Стелитьновобрачным постель!

– Постель новобрачным!

Через какое-то мгновение в самом чистом углу блокгаузавозвышалась такая гора шуб и одеял, что даже изнеженная принцесса непочувствовала бы через них свою горошину. Все это великолепие было тщательноогорожено еще одним множеством шуб, одеял и плащей, так что ничей нескромныйвзор не мог бы проникнуть к «новобрачным». Каждый нашел самое ласковое слово,чтобы напутствовать этих двоих на любовь – и нынче ночью, и на всю жизнь.

Анжель со смущенной улыбкою озиралась. Она была тронута доглубины души, потрясена чудом, преобразившим этих людей, которых прежде виделаугрюмыми, озлобленными на весь белый свет.

– Спасибо... ох, спасибо же вам... – шептала она бессвязно,а когда Гарофано вдруг расстегнул свой невероятно грязный мундир и откуда-то изего пропотевших глубин достал и преподнес Анжель крошечный букетик засохшихкрасных гвоздик, она не выдержала и крепко расцеловала смущенного итальянца вобе щеки. Оливье последовал ее примеру.

Гарофано преподнес ей как бы свою душу: ведь garofano –по-итальянски «гвоздика», этот цветок у французов и итальянцев служит символомхрабрости и беззаветной отваги. Наполеоновские солдаты верили вчудодейственность гвоздики и бережно хранили ее при себе, считая талисманомпротив вражьих пуль. Оливье вспомнил, сколько таких букетиков находили послебитвы на груди храбрецов, которым никогда не суждено было увидеть свою родину.Пусть уж лучше гвоздики будут украшением красавицы!

Оливье встряхнулся, отгоняя грустные мысли, и увидел, чтоцветов в руках Анжель стало гораздо больше, ибо почти каждый последовал примеруГарофано.