О Господи, наконец-то он сможет обнять ее! Но Оливье лежална пышном ложе, затаив дыхание, боясь, что весь блокгауз прислушивается, ожидаязвука их первого поцелуя. Но сегодня бог любви, на малое времявосторжествовавший над богом войны, наделил грубых вояк невиданнойделикатностью, а потому, словно по мановению дирижерской палочки, блокгаузвдруг зашатался от слитного оглушительного храпа.

Оливье любил сейчас этих людей – любил до слез, он готов былвыскочить к ним и кричать, что он готов жизнь отдать за каждого из них...Вовремя спохватившись, Оливье с трудом удержался, чтобы не запеть от счастья:да ведь в его объятиях та, о которой он мечтал! Изнывал в мечтах!

Рванулся к ней – и ощутил ладонями неостановимую дрожь,сотрясавшую Анжель. Она отпрянула, напряглась... Но то была не дрожь страсти,понял приунывший Оливье. Она смертельно боялась. «Так ли она встречала Лелупа?»– ревниво подумал он, но тут же устыдился. Для нее сейчас кончилосьромантическое опьянение, подступила трезвость ощущений: владелец сменился, нохочет он от новой вещи того же, что и прежний. Ах, скотина Лелуп, что же онсделал, если эта созданная для любви красавица так боится любви? Почему-тоОливье чувствовал: потребуй он того, что принадлежит ему по праву выигрыша, – иАнжель покорно примет его, стиснув зубы.

Вот именно! Стиснув зубы от ненависти!

«Ну уж нет, – мысленно шепнул он богу любви. – Ну уж нет!»

Ослабив объятия, Оливье перевернулся на спину и тихонькосказал:

– Ты устала. Поспи сначала, хорошо? – И задышал ровно, сприсвистом, как будто и его сморил неодолимый сон.

Он слышал, как Анжель прерывисто вздохнула, потом немногоповозилась, сжимаясь клубком, и уснула, однако, прежде чем погрузиться в сон,подсунула доверчиво раскрытую ладонь под плечо Оливье.

Он сглотнул подкативший к горлу комок и закрыл глаза, чтобысдержать невольные слезы. И не заметил, как тоже уснул.

Неделю спустя, пасмурным утром пятнадцатого ноября, Анжельстояла рядом с Оливье и Гарофано на поросшем чахлым лесом холме и смотрела насерую реку с бурным течением, по которой неслись громадные льдины. Между нимилавировали, чудом удерживаясь на ногах, какие-то люди, и даже издалека быловидно, что лица их такие же серые, как ледяная речная вода. Через мостдвигалась длинная вереница пеших и конных, повозок и карет, пушек и телегмаркитанток – то переправлялись через Березину остатки французской армии.

– Понтонеры, – прохрипел Гарофано и сотворил крестноезнамение. – В воде! В такой лютый холод! О Пресвятая Мадонна, да ведь все онистанут жертвою своего самоотвержения! Они уже мертвецы, которые пытаются спастиармию...

– Мы тоже скоро станем мертвецами, если не переправимсячерез этот мост сегодня же, – перебил его Оливье.

– Жаль, не удалось пристроиться в хвост императорскимполкам! При них тут был хотя бы относительный порядок. – Он кивком головыуказал на стройные ряды, чинно шествовавшие по мосту.

– Старая гвардия! – протянул Гарофано. – «Московские купцы»,голубчики! Ей-богу, ежели был бы мост на тот свет, они и по нему маршировалибы, как на параде! Нет, это не про нас. А вот наш друг Лелуп наверняка топаетсейчас со своими товарищами – кум королю. Слышь, – обернулся он к Анжель, – неподбросила бы карту Оливье – уже была бы на том берегу!

– Если бы Лелуп раньше не сбросил ее прямиком в Березину! –сердито пихнул его в бок де ла Фонтейн, ревниво поглядывая на Анжель, но она стаким ужасом стала всматриваться в ряды шедших по мосту, что у Оливье отлеглоот сердца, и он нашел холодные пальцы Анжель и поднес их к губам.

Гарофано хмыкнул и покачал головой, с недоумением поглядываяна своего товарища. Санта Мария, что с ним происходит?! Гарофано, предпочитавшийпухленьких, бойких на язык неаполитанок, не мог понять, что де ла Фонтейн нашелв этой, прямо скажем, полковой шлюхе, от чего потерял голову.

Гарофано зевнул, огляделся, размышляя, как бы это имполовчее втиснуться на мост, и вдруг ахнул:

– Император! Смотрите, император!

Оливье и Анжель привстали на стременах, вглядываясь в группулюдей, одетых с особой пышностью. Анжель обратила внимание на высокого, оченькрасивого человека. Он вел свою лошадь в поводу, поскольку верхом было опасноехать: мост оказался настолько непрочным, что трясся под колесами каждойкареты, словно вот-вот развалится. Более этот человек ничем не напоминалдругих. Костюм его был вызывающе нарядным и совсем не вязался с обстановкой,особенно с трескучим морозом. С открытым воротом, в бархатном плаще, накинутомна одно плечо, с вьющимися волосами и в черной бархатной шляпе с белым пером,он больше походил на героя из мелодрамы, чем на военного.

– Император очень красив. И держится бодро! – пробормоталаАнжель, но Оливье, проследив за ее взглядом, усмехнулся:

– Вы не туда смотрите, дорогая. Это Мюрат, неаполитанскийкороль и любимец женщин. Как говорят русские, ему все – как с гуся вода. Аимператор – вот он.

Оливье указал на невысокого человека в бархатной куртке намеху и такой же шапке, с длинной тростью в руке. Анжель разочарованновздохнула: лицо императора показалось ей вполне заурядным. Видно было, что онзамерз, но старался держаться с достоинством. Взмахами руки он торопилпереправу: понтонеры из воды кричали, что лед начинает трескаться и моствот-вот рухнет.

– Чего мы ждем, де ла Фонтейн?! – воскликнул Гарофано. –Думаешь, русские век будут гоняться за призраками в Борисове? Чичагов[42]вот-вот спохватится и подведет свою артиллерию. Тут-то нам и придет конец.

– В нашем положении смерть не самое большое зло, –пробормотал де ла Фонтейн. – И не надо слишком жалеть о тех, кого Бог ужепризвал к себе: они умерли во славу Франции! А мы, живые?.. Какую память мы осебе оставили в России? Взорванный Кремль? Сожженные города и деревни? Бегстворяженых по Смоленской дороге? Вы знаете, что у русских уже сложилась пословица:«Голодный француз и вороне рад!» – Он криво усмехнулся: – И русский языкблагодаря нам обогатился словом «шваль»...

– Ш-ва-ль? – повторил Гарофано. – Что это значит?