– Сначала нам нужно взглянуть на море, – сказал он.

Через некоторое время я мог слышать шум и журчание канала, даже если не мог видеть пляж. Мой полицейский ускорил шаг, и я последовал за ним. Оказавшись там, мы встали бок о бок на крутом галечном берегу, вглядываясь в серый туман. Он глубоко вдохнул.

– Здесь было бы здорово поплавать, – сказал он.

– Мы вернемся. Весной.

Он посмотрел на меня. Эта улыбка, играющая на его губах.

– Или раньше. Мы могли бы прийти как-нибудь ночью.

– Будет холодно, – сказал я.

– Это будет нашим секретом, – сказал он.

Я коснулся его плеча.

– Давай вернемся, когда выглянет солнце. Когда будет тепло. Тогда мы поплывем вместе.

– Но мне нравится вот так. Только мы и туман.

Я рассмеялся.

– Для полицейского ты очень романтичен.

– Для художника ты очень труслив, – сказал он.

Моим ответом на это был крепкий поцелуй в губы.

13 декабря 1957 года

Мы встречались несколько раз в обеденное время, когда у него был большой перерыв. Но он не забыл школьную учительницу, а вчера впервые привел ее с собой.

Сколько усилий я приложил, чтобы быть очаровательным и приветливым. Они так явно не подходили друг другу, что мне пришлось улыбнуться, когда я увидел их вместе. Она почти одного с ним роста, и даже не пыталась это скрыть (на каблуках), и далеко не так красива, как он. Но, полагаю, это можно было предположить.

Должен признать, в ней было что-то необычное. Возможно, все дело в ее рыжих волосах. Таких медных, что никто не мог не обратить на них внимания. Или, возможно, дело в том, что, в отличие от многих молодых женщин, она не отводит глаз, когда вы встречаетесь с ней взглядом.

После того как мы встретились в музее, я повел их в кафе «Часовая башня», которое стало нашим с полицейским любимым местом и моим любимым местом для поглощения сытных, без излишеств блюд, которых я иногда жажду. В любом случае всегда приятно находиться в жирной духоте этого места после сухой тишины музея, и я был полон решимости не прилагать никаких усилий, чтобы произвести впечатление на мисс Марион Тейлор. Я знал, что она будет ожидать серебряных столовых приборов и скатерти, поэтому предложил именно «Часовую башню». Не то место, где школьная учительница хотела бы, чтобы ее увидели. Я могу сказать только, глядя на эти каблуки, что она очень живая и собирается тащить моего полицейского за собой. Она распланирует его будущее в мини-кухнях, телевизорах и стиральных машинах.

Но я несправедлив. Я должен постоянно напоминать себе, что обязан дать ей шанс. Моя лучшая тактика – перетянуть ее на свою сторону. Если она сможет доверять мне, тогда будет легче продолжать встречаться с ним. И почему она не должна мне доверять? В конце концов, мы оба заботимся о лучших интересах моего полицейского. Я уверен, что она хочет, чтобы он был счастлив. Так же, как и я.

Это звучит неубедительно даже для себя. По правде говоря, я немного боюсь, что ее рыжие волосы и уверенная манера поведения вскружили ему голову. Что она может предложить ему то, чего не могу я. Безопасность – для начала. Респектабельность (у нее этого в избытке, хотя она может этого не осознавать). И, возможно, повышение по службе.

Она действительно выглядит достойным соперником. Я видел ее стойкость – или это было упрямство? – в том, как она ждала, пока мой полицейский придержит для нее дверь кафе, и как внимательно следила за его лицом, когда он говорил, словно пытаясь понять истинный смысл произносимого. Мисс Тейлор – целеустремленная молодая женщина, я в этом не сомневаюсь, и очень серьезная.

Когда мы возвращались в музей, она держала моего полицейского за руку, ведя его вперед.

– В следующий вторник вечером, – сказал я ему, – как обычно?

Она смотрела на него, ее большой рот выпрямился, когда он сказал:

– Конечно.

Я положил руку своему полицейскому на плечо.

– И я хочу, чтобы вы оба поехали со мной в оперу. «Кармен» в «Ковент-Гарден». Я приглашаю.

Он просиял. Но мисс Тейлор заговорила:

– Мы не можем. Это слишком…

– Конечно, вы можете. Скажи ей, что она может.

Кивнув в ее сторону, он сказал:

– Все в порядке, Марион. Мы можем за это заплатить.

– Не хочу и слышать об этом. – Я повернулся к ней спиной и посмотрел ему в лицо. – Я расскажу подробности во вторник.

Я попрощался и направился по Бонд-стрит, надеясь, что она заметила, как я размахиваю руками.

16 декабря 1957 года

Прошлой ночью он очень поздно пришел ко мне в квартиру.

– Она тебе понравилась, не так ли?

Я был сонный и, спотыкаясь, выбрался из постели в одной пижаме, все еще наполовину мечтая о нем, и вот он здесь: напряженное лицо, сырые волосы от ночной влажности. Стоит на пороге. Спрашивает мое мнение.

– Ради бога, заходи, – прошипел я. – Разбудишь соседей.

Я повел его наверх, в гостиную. Включив настольную лампу, посмотрел на время: без четверти два.

– Выпьешь? – спросил я, указывая на шкаф. – Или, может быть, чаю?

Он стоял на моем ковре точно так же, как и во время своего первого визита: прямой, нервный, и смотрел прямо на меня с таким вниманием, какого я раньше не видел.

Я протер глаза.

– Что?

– Я задал тебе вопрос.

«Только не это снова», – подумал я. Обычная процедура допроса подозреваемого.

– Довольно поздно, не так ли? – сказала я, не заботясь о том, прозвучит ли это раздраженно.

Он ничего не сказал. Подождал.

– Слушай. Почему бы нам не выпить по чашечке чая? Я еще не совсем проснулся.

Не дав ему времени возразить, я взял свой халат и пошел на кухню, чтобы поставить чайник.

Он последовал за мной.

– Она тебе не понравилась.

– Иди и сядь, хорошо? Мне нужен чай. Тогда мы сможем поговорить.

– Почему ты не хочешь мне сказать?

– Скажу! – Я рассмеялся и шагнул к нему, но что-то в том, как он стоял – такой твердый и прямой, словно готовый подпрыгнуть, – остановило меня от прикосновения к нему.

– Мне просто нужно время, чтобы собраться с мыслями…

Шум чайника прервал нас, и я занялся отмериванием, наливанием и помешиванием, все это время осознавая, что он отказывается двигаться.

– Давай присядем. – Я протянул ему чашку.

– Я не хочу чай, Патрик…

– Ты мне снился, – сказал я. – Если хочешь знать. И вот теперь ты здесь. Это немного странно. И прелестно. И уже поздно. Пожалуйста, давай просто сядем.

Он смягчился, и мы