Она уже окосела, не следила за осанкой, слегка оползла.

— Смеялся надо мной? Говори! Дружкам своим мои фотографии показывал? Письма вслух читал?

— Нет! — Ну не скажешь же, что смеялся, но сейчас убить себя за это готов.

— Ты не посмеешь меня бросить. Я все для тебя готова была…

Он обнял ее за плечи, привлек к себе.

— Я тебя не бросаю, — стал он ее успокаивать, как маленькую. — И никогда не обижу. Эй, мы друзья.

Она всхлипывала, вырывалась. За ней надо присматривать, она, наверное, не каждый день сыта. Дома черт знает что. Господи, у этой женщины, которая таскает домой чужие поношенные ботинки, чтобы хоть что-то заработать, он брал деньги! С какого ляду она врала, что у нее все в порядке?

— У шкафа дверца развинтилась, в ванной отваливается плитка, — продолжал он. — Я буду приезжать и все сделаю. Перестелю линолеум. Все приведу в порядок.

У него сердце разрывается, когда он видит эти сухонькие ручки, вцепившиеся в ворот старомодного пальто, эти несчастные глаза.

— Я на зоне работал на мебели, я теперь много чего умею. Потом сделаю новый шкаф. Комод, полки. Ты мне столько помогала, теперь моя очередь. Вставай, ты замерзла. Я тебе сумку донесу. И ты ляжешь спать.

— Но только с тобой, — она хихикнула, — помнишь, что мы собирались сделать…

Эк ее развезло. Все, на сегодня разговоры нужно заканчивать. Он стал ее поднимать. У мамы есть знакомый психотерапевт, к которому она ходила, когда ей было плохо после развода. Мать тоже попивала, заговаривалась и твердила, что жизнь ее окончена, стала искать у себя самые разные болячки. Ульяну нужно будет ему показать, у нее, наверное, тоже мозги куда-то не туда повернулись, но доктор ей их вправит. Она вроде как застряла в возрасте, в котором ей удобно, — не нужно меняться. Договорилась с собой, что ей крайняк — тридцать пять. Доктор таблетки какие-нибудь пропишет. Она обретет равновесие, примет свои истинные года и найдет в них свои прелести. Он ее еще замуж выдаст, ей-богу. Психотерапевт — дорогой, но ведь знакомый, можно договориться, он поможет с ремонтом, сколотит что-нибудь на даче.

При мысли, что придется возвращаться к маме, стало совсем тошно. Ульяна еще висла на нем, пыталась забраться руками за ворот пальто, требовала, чтобы он пошел к ней. Хвасталась, что ее тело великолепно и гибко. Нужно купить ей какой-нибудь еды на утро.

И тут он вспомнил — и внутренности стали ватными, как провалился в воздушную яму. Он встряхнул ее. Достанет ли в ней трезвости, чтобы понять?

— Где ты взяла девяносто тысяч? — спросил он.

Она вдруг рассмеялась, и смех его испугал. Это не было хихиканье пьяной в стельку дуры, в нем звучало что-то зловещее, и нехорошее предчувствие кольнуло под ребро.

— Это куча денег. Откуда они у тебя?

— Продала кольцо.

— Я все верну, не сомневайся.

— Не переживай, оно не мое. Стащила у Викочки твоей ненаглядной. Она его в туалете забыла на раковине. Я бы ни за что не взяла, но тебе же нужны были деньги.

Он схватился за голову:

— Ты должна была сказать, что у тебя нет! Я бы выкрутился. Я ж не знал, что для тебя это неподъемная сумма!.. — О боже, боже.

Она наклонила голову набок и смотрела на него игриво.

— «Ты же мой котик, а я твоя кисонька, — просюсюкала она, — Мы же навсегда вместе, мы друг за друга горой». Как кисонька могла не помочь своему котику? Я думала, ты — нормальный. Что слово свое сдержишь. А вы все одинаковые.

Он снова сел на скамейку. Уже стемнело.

— Так нельзя делать. Это воровство.

— Кто бы мне говорил, что можно делать, а что нельзя. Альфонс с зоны.

— Хватит. Пошли, я отведу тебя домой.

— А Викочка твоя знаешь что делала в туалете?

Он понял, что она сейчас скажет, и промолчал, внутренне съежившись перед ударом.

— С братиком своим трахалась, я все слышала, — выплюнула Ульяна. — А ходит с таким лицом: вы все грязь под моими ногами. Смотрит на меня, как на говно. Она даже имени моего не знает, говорит про меня «эта» и «она». Сама она — говно. Извращенка. Шалашовка. Весь город п…дой своей скоро накроет.

Пользуясь тем, что он оцепенел, она выхватила решительно бутылку и основательно приложилась к ней, а потом повисла у него на шее, тяжело дыша в лицо, прошептала:

— Пошли, пошли. Я лучше ее.

— Прости. Этого между нами не будет. А все, что тебе должен, я верну.

Он достал все деньги, что у него остались, запихнул купюры ей поглубже в карман и зашагал к метро. Набежавшие слезы сделали из глаз какие-то кривые зеркала, все кругом уродливо.

Василь

«Печенье овсяное; печенье злаковое в бумажных обертках. Конфеты шоколадные с начинкой; конфеты карамельные; леденцы; конфеты «Ириски». Колбаса твердокопченая. Чай байховый черный», — старательно писал Василь. Для заключенного посылка — самая большая и едва ли не единственная радость. В описи нужно указать все, до самых мелочей, чтобы ничего не прилипло к чужим жадным рукам.

Почтальонша посмотрела на адрес на бланке, потом — уже внимательно, цепко — на него, но от комментариев воздержалась. «Неделю идти будет», — сказала только. Да пусть и дольше идет, лишь бы все дошло. Он мог бы взять посылку с собой, но переться с двадцатикилограммовой коробкой в поезде — неудобно, громоздко. Лучше он поедет налегке, а посылочка уже сама придет, вслед за ним.

Трудные времена он пережил, по-настоящему трудные. Правда, первое время казалось, что все эти перемены ему даже на руку. Ажиотаж вокруг «Ремонта» был бешеный, но люди приходили не сдавать ботинки, все хотели в основном поглазеть. На него пялились, как на зверя в клетке. Он гонял любопытных старух, городских сумасшедших, детишек, и даже иногда журналистов. В конце концов он занял глухую оборону, окопался у себя и стал реже выходить курить. Поток новых ненужных посетителей подмочил репутацию, — некоторые из тех, кто приходил в ремонт по делу, раздражались из-за толпящихся ротозеев и забыли к нему дорогу. На стекле однажды кто-то написал «Убийца» и стрелочку под словом пририсовал, чтобы ни у кого не осталось сомнений, где именно искать убийцу. Устал Василь от всего этого, очень устал.

А потом случилось и вовсе неприятное. Иван дал ему знать, что договор расторгает, что в течение двух месяцев «надлежит освободить помещение». Не на словах заявил, а просунул бумажку распечатанную в дверь, когда Василя не было, — как почтальон. Понятно, что Василь со своими фанатами теперь тут как бельмо на глазу. Что замарался он по самые уши, и Ивану видеть его у себя больше не хочется. Но неужели нельзя было поговорить со своим самым старым, самым преданным арендатором, сказать ему честно: «Нехорошие воспоминания ты во мне будишь, Василь, давай не будем мозолить друг другу глаза». Но нет — ему записочку, видите ли, сунули. Он старался не падать духом. Нашел помещение в том же районе, в подвальчике многоквартирного дома. Здесь было даже просторнее, чем на прежнем месте, и плату брали разумную. На работу ходил, делая крюк, чтобы не видеть свой торговый комплекс, свою прежнюю жизнь. С мстительной горечью думал, что обзаведется клиентурой лучше прежней. Но дом попался какой-то неладный, жильцы высокомерные, падки на спецэффекты, а не на настоящее качество. Здесь предпочитали обращаться в сияющую стеклянную коробку, в которой, по словам ее владельцев, брались ремонтировать абсолютно все — от космических кораблей до босоножек. И хоть у обоих мартышек, которые трудились в коробке, руки росли из задницы, люди к ним шли. А как же — у мартышек ведь нарядненько и модненько. А то, что они обувь чинить не умеют, — не беда. Мартышки, выходцы из Средней Азии, еще и успевали гадить Василю тут и там — крали его вывеску-раскладушку, на которую он раскошелился, а когда он стал ее приковывать цепью к перилам, принялись замазывать ее черной краской.