– А что ты тогда думаешь об Анне, Фил? Ты наконец-то домучила роман?

– Да, – солгала я.

Ситуация выглядела двойственно. Технически я добралась до последней страницы, осилила ее и закрыла книгу как прочитанную, но с оговоркой, что я пропустила некоторые главы.

– Надо признать, ты крайне неторопливый читатель, – сказал Дил.

– Да пошел ты.

– Ну так что ты об этом думаешь? – не унимался Дил, откидываясь на спинку стула и весело поглядывая на меня поверх своего бокала.

– Думаю, что это гениально, – ответила я. – Гениально во всей своей чертовой эпичности.

Дил язвительно ухмыльнулся.

– Просто я не смогла переварить всю эту галиматью о Боге, о правах рабочих и о правах на землю.

Генри рассмеялся.

– А что так? – наседал Дил.

– Нет, я уверена, что в то время это было действительно круто. Но у меня такое чувство, что все эти длиннющие пассажи Левина, этот поток сознания – результат попыток Толстого разобраться в своих собственных чувствах. Это все равно что наблюдать за человеком, который проходит лечение. Тут слишком много эзотерики.

– А ты разве не слышала о термине «эгоцентристское возвышенное»? – спросил Дил. – Левин – мой любимый художественной персонаж в литературе, – добавил он с сознанием своего превосходства.

– Ой, заткнись, а? – попросила я.

– А что не так с этим Левиным? – спросил меня Генри.

– Он такой… ну, не знаю. Такой достопочтенный.

– Я считаю, что это прекрасный персонаж, – упорствовал Дил с совершенно невозмутимым лицом, и мне захотелось встать и влепить ему пощечину. – Тот эпизод, где он просит Кити прочитать его дневник, чтобы она могла полностью понять, какой он человек, просто невероятен. Для меня это самая бескорыстная форма любви: дарить другому человеку самые темные и уязвимые стороны себя. От этого захватывает дух.

– Ой, не смеши, – закипела я. – Просит ее прочитать свой дневник? Ты ведь шутишь, да? Это он-то бескорыстный? Он всучил ей свой дневник, чтобы она узнала о всех женщинах, с которыми он был до нее. Это не раскрытие самых сокровенных своих тайн, а просто псевдохристианское желание заставить ее отпустить ему грехи за предыдущие проступки. А еще манифест мужской гордыни. Это как в той сцене из «Четыре свадьбы и одни похороны»…

– Ну наконец-то! – радостно воскликнула Мила. – Хоть что-то мне знакомое.

– Если ты говоришь о той сцене, где Энди Макдауэлл перечисляет всех мужчин, с которыми она когда-либо спала, а Хью Грант вроде как находит это непристойным, но в то же время совершенно очарован ею, то вот это – настоящее дерьмо.

– Аминь, – вставила Мила.

– Извини, – не сдавалась я. – Но разве Левин делает не то же самое, когда показывает, а фактически заставляет Кити читать свой дневник?

– Тут гораздо глубже, – возразил Дил. – Он обнажает свою душу, пытаясь дать ей возможность понять его.

– Если это так, то почему он не поделился с ней своим духовным откровением в завершение всего? На самом деле он упорно не хочет этого делать.

Дил забормотал что-то о вере.

– Послушай, – перебила его я. – Возможно, опять же, в то время это действительно прозвучало как откровение. Я полагаю, что в те дни люди были гораздо более закрытыми, и это выглядело радикальным поступком.

– А что ты думаешь об Анне? – вмешался Генри.

– Я ее полюбила, – не раздумывая ответила я.

– А суть в том, – снова оживился Дил, – что ты способна принимать только женскую точку зрения.

– Я не…

– Могу поспорить, что Стива тебе тоже не понравился, – заявил он, стряхивая пепел прямо на подоконник.

– А что, должен обязательно нравиться? – отпарировала я. – Он распутный слизняк.

Дил усмехнулся.

– Это примитивно.

– Все, ребятки, – подал голос Пэдди. – Хватит препираться.

– Присоединяюсь, – сказала Джесс, закуривая. – Вы как старые супруги.

Я уставилась на Пэдди. Неужели он проболтался обо мне и Диле? Пэдди никак не отреагировал на мой пристальный взгляд.

– Извините, – пробормотала я и, нащупав под столом руку Генри, сжала ее.

Дил промолчал, но вышел из-за стола и переместился к полке со спиртными напитками у камина.

– Ладно, – как бы ставя точку, сказал Генри и посмотрел на меня. – Наша очередь?

Сложилось неписаное распределение обязанностей: если кто-то из нас готовил еду, другой мыл посуду, а третий варил на всех кофе, который был просто необходим после каждого приема пищи. В тот вечер мы с Генри взялись за уборку. Я споласкивала тарелки и загружала их в посудомоечную машину, а Генри убирал столовые приборы и бокалы в шкафы. Я начала замечать, что любая деятельность, какой бы обыденной она ни была, становилась приятной и успокаивающей, если Генри был рядом со мной. Самые проникновенные, самые интимные беседы мы часто заводили, меняя простыни у себя в спальне или измельчая зелень на кухне.

Появился Пэдди, столкнувшись в двери с Генри, который выходил из кухни, чтобы принести оставшиеся грязные тарелки из столовой.

– Мы что, прикончили все белое? – спросил Пэдди, открывая холодильник.

Я выключила воду и бросилась к нему.

– Пэдди, – зашипела я, – ты что, все рассказал Джесс?

Он присел на корточки, чтобы заглянуть в ящик для овощей.

– Что я рассказал Джесс? – машинально переспросил он.

– Нет там ничего, – рявкнула я и захлопнула дверцу холодильника. – Обо мне и Диле, – произнесла я одними губами, практически не издавая звуков; как будто децибелы могли что-то изменить в сложившейся ситуации.

– Что? – переспросил Пэдди, начиная догадываться, чего от него добиваются. – Нет. Боже упаси! Что за глупости ты говоришь!

– Клянешься?

В этот момент появился Генри и остановился позади меня. Кончик его носа коснулся моего затылка и затем скользнул к уху.

– Приветик, – сказал он, и я почувствовала сладковатые пары алкоголя в его дыхании.

– Приветик.

Пэдди вальяжно удалился.

– Когда все это закончим, – сказал Генри, кивая на стопку тарелок в своих руках, – не хочешь искупаться?

– Сегодня вечером? В море?

– Да.

– Остальные тоже пойдут?

– Нет. Только мы.

Дождавшись, пока все улягутся, мы улизнули на пляж. Только мы. Время было уже очень позднее. После ужина случилась спонтанная спевка за пианино под руководством Пэдди, затем, лежа вповалку в гостиной, мы пили торфяной виски, здесь верховодил Дил, постоянно пополняя наши стаканы, так мы чуть-чуть не досидели до рассвета. Генри сбегал наверх и принес нам пару полотенец, а я натянула поверх своего летнего платья дождевик, висевший в прихожей. Когда мы уходили, Долли с надеждой провожала нас до двери, рассчитывая на свою утреннюю прогулку, пусть и на несколько часов раньше обычного.

– Не сейчас, сладкая моя, – шепнула я ей, погладив по голове на прощание.

Когда мы спускались по пыльной тропинке к заливу, у меня