важно было узнать, как он относится к кошкам и каков его градус ответственности. Гость мог захотеть выйти на балкон и забыть закрыть за собою дверь — казалось бы, малая оплошность, но быстрота, с которой та могла перерасти в непоправимую трагедию с Гомером, летящим вниз все одиннадцать этажей, меня ужасала. А если он вздумает на секундочку отвернуться от входной двери, чтобы получить заказанное суши или пиццу, и Гомеру окажется этого достаточно, чтобы выскользнуть на разведку во внешний мир? Любая другая девушка могла сколько угодно злиться на тех парней, которые норовят оставить сиденье туалета поднятым или слишком широко открывают окно в спальне. Мы с друзьями обычно смеялись над такими мелочами: мало ли какие недоразумения могут возникнуть даже у самых крепких пар. Но в моем мире для недоразумений места не было, как не было и ничего смешного в мелочах.

— Ох и любишь ты, чтобы все у тебя работало как часы, — время от времени пенял мне мой старый друг Тони. — Гомер тут всего лишь повод.

Если он в этом и был прав, то не совсем. «Помнить о Гомере» было не пустой фразой, а руководством к действию. Беззаботная безответственность, к которой я так стремилась, когда жила у родителей, имея в виду, что «заботиться мне не о ком, кроме себя, а уж о себе я как-нибудь да позабочусь», исчезла без следа. Да и неясно, была ли она когда-то — уже и не вспомнить. Но я об этом ничуть не жалела. Радостей от жизни с Гомером было куда больше, чем вынужденных ограничений. Но ограничения как были, так и остались.

Так что не так уж и неправ был друг мой Тони. Может, конечно, я и узнавала своих кавалеров лучше, чем мои подруги — своих, прежде чем привести их к себе, и в негласном споре с подругами это был мой сильный аргумент, но то, что я вовсе ни с кем не встречалась, не годилось ни в аргументы, ни просто никуда.

Бессонными ночами, мучившими меня долгие недели после взлома квартиры, мне оставалось лишь одно: лежать и думать о своей жизни и о том, куда я качусь. Любое мое решение с тех пор, как я выпустилась из колледжа, от мелких (вроде платья, которое мне очень понравилось, но которое я так и не купила) до важных (вроде того, что я решила не идти в Лувр в свой единственный день в Париже лет десять тому назад, потому что хотела узнать город помимо всяких музеев), было мною сто раз рассмотрено и пересмотрено. Единственным результатом стала довольно простая, но очень важная мысль: если бы той ночью я и впрямь умерла, то сейчас мне не о чем было бы сожалеть.

А раз так, то и сейчас не стоит. Более того, можно было даже гордиться тем, что произошло со мной за последние годы. Например, я впервые чувствовала себя самостоятельной. И дом, который построила для себя и своих кошек, дарил мне пусть и не заоблачную, но все-таки радость.

Мелочи имели свойство появляться и растворяться в прошлом, как те вечера в городах, где больше никогда не побываешь, или ночи в дружеской компании, когда, задержавшись дольше, чем рассчитывалось, друзья собирались встречать вместе рассвет над океаном, а ты уходила, потому что боялась с утра опоздать на работу. «Усыновление» Гомера заставило меня повзрослеть больше того возраста, в котором я была. Но жить мне хотелось так же, как и большинству моих сверстниц, ведь молодость проходила.

Вокруг было много соблазнов или, вернее, сторон жизни, которых я вынужденно себя лишала. Но я бы не спешила подписываться под известным высказыванием: «Какой смысл в радости, если не с кем ее разделить?» Если у тебя есть любимая работа, любимый дом, друзья, с которыми можно посмеяться, то ты, скорее всего, уже счастливый человек, счастливее, чем, наверное, девяносто процентов населения Земли.

Такова была моя правда. Но кроме этой правды самым первобытным образом мне еще хотелось кого-то любить и чтобы любили меня.

По своей природе я не была авантюристкой. Прыжки в неизвестность оставались прерогативой Гомера, но не моей. Однако от риска в этой жизни никуда не уйдешь. Даже сон в собственной постели за дверью с тремя замками таил в себе угрозу. Есть что-то в безрассудстве влюбленности. В том, чтобы, услышав звонок телефона, обмереть от счастья; или грустить, заедая грусть мороженым и пересматривая старые мелодрамы, если телефон молчит.

Ну и что с того, что я вовсе не занималась целенаправленными поисками мужчины, с которым хотела бы провести остаток своих дней? Целенаправленность далеко не главное! Взять хотя бы Гомера. Он вообще пять раз из десяти не знал, куда карабкается, прыгает и бежит. Движение — само по себе радость, а значит, надо радоваться.

* * *

Всем возможным кандидатам в ухажеры я решила устраивать то, что про себя назвала «испытание Гомером». До такого формализма, как письменный опросник, я еще не скатилась (может, я и была невротичкой, когда речь шла о кошачьей безопасности, но пока не сошла с ума), однако, беседуя с «претендентами», я задавала наводящие вопросы, внимательно слушала и пыталась для себя выяснить: был ли кандидат рассеян, шарил ли по всем карманам в поисках бумажника или связки ключей или имел цепкую память; держал ли когда-нибудь питомца, особенно такого, за которым требовался особый уход; были ли у него братья и сестры и могли ли они доверить ему племянников или племянниц для похода на футбол или вылазку с палаткой, зная, что он вернет их домой в целости и сохранности? Мой избранник должен был, например, помнить, что некто Джонни терпеть не мог орехи и не ел ничего, что пахло орехами, а вот некая Салли — та и пятнадцати минут не могла провести на солнце, чтобы ее не обсыпала крапивница, — только такой человек был способен усвоить правила безопасности, которые надлежало помнить всегда, не задумываясь.

Гомер был в восторге от любого мужчины, которого я встречала, а они были в восторге от него. До встречи с ним мужчины обычно скептически относились к ухаживанию за девушкой, у которой три кошки. Не то чтобы они не любили кошек как таковых, но три… представлялось им перебором.

Уже через пару визитов в наш дом они в большинстве своем становились преданными последователями культа Гомера.

Гомер определенно был очень «мальчуковым»