котом, и, я думаю, моим кавалерам он нравился потому, что, как любой мальчишка, он не очень-то жаловал порядок, зато обожал шумные игры. Он любил «бороться», кувыркаться, играть в салки или ловить подброшенные «косточки» — в общем, все те игры, в которые они играли с Джорджем и его приятелями. Считается, что мужчины больше любят собак, но по духу Гомер был сущим щенком, насколько вообще щенком может быть представитель кошачьих, — он одаривал всех щенячьей любовью, а когда играли с ним — испытывал щенячий восторг.

Живя с Гомером, я стала забывать, что в чем-то этот кот не такой, как все. Но для многих сам факт встречи с безглазым котом был опытом, который бывает раз в жизни. Многие воображали себе Гомера изуродованным и калечным, а потом с удивлением в голосе разводили руками: даже не верится, что он такой… нормальный. «Как будто у него просто закрыты глаза!» — говорили они. Тот факт, что Гомер расхаживал с такой уверенностью в себе, что мог сам кормиться, справлять нужду и передвигаться по квартире, не цепляясь за стены и мебель, они воспринимали как настоящее чудо.

Гомер был приветлив со всеми, но постепенно создалось некое мужское сообщество из тех, кто могли приходить и играть с ним. Все члены этого сообщества, по-видимому, считали, что они — и только они! — обладали неким особым качеством, которое так притягивало к ним слепого кота. Люди любили Гомера уже за то, что, заигрывая с ними и ластясь к ним, Гомер тем самым признавал их не просто мужскими особями, а именно особыми. Если уж слепой кот мог довериться вам и дружить с вами, то, наверное, и впрямь есть в вас что-то такое, некая возвышенная чистота духа, которую никто до Гомера не замечал (а вот Гомер увидел сразу). Все мои поклонники были убеждены, что их отношения с Гомером особые и неповторимые.

— Гомер — мой друг, — все как один утверждали они.

— Гомер — всем друг, — с улыбкой отвечала я, никак не желая кого-то огорчить, а только с гордостью подчеркивая, как легко мой мальчик ладит с людьми.

— Да, но у нас с ним особая дружба! — отвечали они мне с такой уверенностью, которая не оставляла места сомнениям. Я никогда не поправляла их во второй раз: кто я такая, чтобы спорить с кем-то, кто любит Гомера?

Гомер мог одинаково дружить со всеми мужчинами, но форма дружбы с каждым у него и впрямь была разной. Один из них, финансист из Майами, в свое время (еще в школе) игравший на гитаре, случайно узнал о любви Гомера к коробке от салфеток с привязанными на манер струн резинками. Он достал свою старую гитару, и они с Гомером устроили «джем». Он даже дал коту самому подергать струны, тут же окрестив того маленьким гением. Другой, шеф-повар одного местного ресторанчика, любил готовить разные блюда и наблюдать при этом за реакцией Гомера. К говядине Гомер относился нейтрально, рыба была ему очень интересна, а любое блюдо с индейкой просто сводило его с ума. Особенно Гомер пристрастился к свежеобжаренной индейке и мог отличить ее от других блюд даже завернутой в вощеную бумагу. «У него нос истинного гурмана», — утверждал повар, и у меня не хватило духа сказать ему, что Гомер приходит в аналогичный восторг от случайной банки «Фрискиса». Еще один ухажер, в детстве обожавший строить из подушек замки, тащил ко мне домой все, что могло пригодиться им с Гомером в строительстве «кошачьих» пещер для игры в прятки: коробки, сумки для покупок — абсолютно все.

Хотелось бы мне сказать, что таким нехитрым образом все эти парни хотели стать ближе ко мне. Однако глубоко в душе я подозревала, что все было с точностью до наоборот. За все эти годы все эти парни, с которыми у нас так и не сложилось, в беседе со мной испытывали лишь одно сожаление: «Это… это значит, что мы с Гомером больше не увидимся?»

* * *

Помню одного парня, с которым я встречалась и который мне безумно нравился. Виделся он и с Гомером. Он был красив, умен, очень весел и целовался едва ли не лучше всех, кого я знала. Мы как раз достигли стадии робких признаний («Ты самая невероятная девушка, которую я когда-либо встречал!»), и тут он внезапно в последний момент отменяет три свидания подряд!

Каждый, кто хотя бы раз был в моем положении, понимает, какие мысли при этом крутятся в голове: ты злишься от неуверенности в себе; тебе больно оттого, что ты, наверное, сделала что-то не так, или к тебе вдруг потеряли интерес, или что… твои намерения относительно скорейшей смены семейного положения слишком уж очевидны.

Когда я наконец встретилась с ним и прямо спросила, в чем была причина такого поведения, он раскрыл мне страшную тайну: его отец был алкоголиком, травма детства никуда не делась, и хотя я нравилась ему больше, чем можно выразить словами, я должна была понять, что он из тех парней, которым нужно дважды подумать, прежде чем на что-то решиться, хотя в душе он никак не сомневался, что мы сможем еще быть очень дружной парой и после этого разговора, конечно же, лучше поймем друг друга, чем до того, как этот разговор состоялся.

Я попросила его никогда больше мне не звонить.

Не скажу, что взвешивала каждое слово. Я не думала: «Если он относится к тебе так в самом начале отношений, то лучше уже не будет». Я не пыталась себя убеждать: «Не может человек, которому ты нравишься настолько, насколько он сам говорит, не прийти на свидание три раза подряд!» Все это, возможно, и правда, но ни одно из этих слов мне на ум не пришло.

Я чувствовала лишь отвращение. Пользуясь его логикой, выходило, что сделать больно мне сейчас (конечно же, мне было больно) можно уже потому, что двадцать с лишним лет назад кто-то сделал больно ему. Но, как по мне, то было равносильно признанию очень плохого человека: «Мол, да, я такой, и что с меня возьмешь?» Возможно, он даже считал себя честным человеком, а честность, как известно, не порок. Лично я таковым его не считала: я считала его тем, кто искренне полагал, будто сбросить свою боль на кого-то легче, чем с нею жить, вот и всё.

Не то чтобы