помещик Мудров и его дворо­вый человек, садовник Фрол. Сцена, согласно указанию, представляла собой кабинет с креслами и столом, на котором «видно несколько книг, покрытых накладной бронзовой дощечкой». Книги должны были, по-видимому, показать образованность их владельца.

Петр сидел напротив одного из книжных шкафов, и глаза его невольно скользили по знакомым корешкам. Библиотека в Чермозе была порядочная, хотя пополня­лась от случая к случаю и без всякой системы. То вдруг приходила кипа французских журналов, у которых и названия никто разобрать не мог, или являлась никому в Чермозе не нужная лоция Финского залива, а за ней — «История сербов в Вене». Или совсем черт знает что, какая-то «Грамматика экзорции», притом на латин­ском языке.

Действие в пиеске разворачивалось следующим об­разом.

Утро. Мудров читает в газете о вступлении войск Паскевича в мятежную Варшаву. Появляется Фрол с большой корзиной цветов. «Что это ты, братец?» — спрашивает Мудров. Тут выясняется, что, радуясь победе русского оружия, он забыл о собственном дне ангела. Растроганный преданностью садовника, Мудров рассказывает ему о взятии Варшавы. Фрол вспоминает, как он брал Варшаву сорок лет назад, иод водительством гра­фа Суворова-Рымникского. Мудров поражен. Он видит перед собой героя! «Ты и на валах был?» — интересует­ся он. «Был, барин», — отвечает садовник. «И в Праж­ском предместье?» — «Так точно, барин, довелось!» Об­наружив это, Мудров заключает Фрола в объятия и горько сожалеет, что не знал за своим слугой такого геройства. Затем он со слезами принимает корзину цве­тов, произнося при этом слова, вынесенные в эпиграф.

— «Провидение, или Соблюденная невинность», — объявил Семен название следующей пиески и оглядел публику.

— М-да-а, — вздохнул Лешка.

— Нечего удивляться, — сказал Петр. — Рука Ивана Екимыча тут сразу видна. Он же не случайные какие пиесы нам отослать изволил, а со смыслом. Может, и переправил что.

— Если и нам переправить, — предложил Семен. — Ну, скажем, так. Когда Мудров обнимает Фрола, тот внезапно срывает с себя приклеенную бороду. — Се­мен вскочил из-за стола. — Вместо садовника предстаем атаман Нормацкий! Можно и дальше присочинить.

— Дальше и сочинять не надобно, — резонно заклю­чил Лешка. — Дальше будет сотня розог, а то и рекрут­ская квитанция господам владельцам за их дворового человека Семена Михайлова Мичурина.

— А еще и так можно, — не сдавался Семен. — Ге­рою в пиеске какое-либо словечко придать. Из тех, что начальство наше употреблять любит. Вот, скажем, Кло­пов Алексей Егорыч. Есть у него любимое словечко?

— Есть, — улыбнулся Петр, представив, как член вотчинного правления Клопов восклицает: «Срамота ведь. Истинно, срамота!»

— Ну вот, — обрадовался Семен, — все и поймут ал­легорию.

— А ведь если разобраться, — тихо вступил в разго­вор Федор, — в пиеске этой и так аллегория имеется.

Петр удивился:

— Какая же?

— Помещик-то не знает, каков у него дворовый чело­век герой. Невнимателен, выходит, к дворовым людям. Пиеска эта к исправлению нравов назначена. Вот в чем аллегория.

— Холуйская это аллегория, — объяснил Петр.

Семен и сменивший его Лешка прочли следующие две пиески, оказавшиеся еще никчемнее первой, а затем все разошлись по домам. Серьезный разговор так и не завязался. Петр быстро шел берегом пруда, и мысли его все время кружились вокруг пиески о садовнике Фроле.

Иван Екимович не так глупо составил свой сборник, как это могло показаться с первого взгляда. Ведь поди ж ты, подействовало на Федора трогательное единение помещика и его дворового человека 1перед лицом поль­ских мятежников. Но дело не только было в этом. По пиеске действительно Фрол выше был своего владельца в нравственном смысле. И скромен, и день ангела не за­был. Но одна слеза умиления на глазах помещика не просто уравняла их, но вознесла 'Мудрова на недосягае­мую для его садовника высоту. Не добродетелью, не умом возвысился помещик, а всего лишь умилением, и потому пиеска была совершенно холуйская.

Но Федора-то растрогала не столько сама пиеска, сколько то, что выбрана она была не кем-нибудь, а Ива­ном Екимовичем. Петр знал и за собой это возникаю­щее порой подленькое желание найти, непременно оты­скать в поставленных над тобою людях те мнимые их заслуги или достоинства, за которые они будто и по­ставлены над тобой. Так легче было жить.

В себе он мог подавить это желание, но вот как объяснить постыдность его другому?

VII

Петр не сомневался ни в Семене, ни в Лешке, ни в Федоре Наугольных — никому и в голову не придет вы­дать его. Но все равно разговор про общество нужно бы­ло заводить с каждым отдельно. Прежде всего следо­вало переговорить с Лешкой Ширкалиным. Петр знал его давно и доверял во всем. Правда, Семена он больше любил, но почти уверен был, что тот поймет его сразу, как только услышит про надписи на стене заездного двора и светящуюся щель в перегородке. Лешке же это­го было явно недостаточно. Для убеждения его требо­вались доводы логические, и Петру хотелось проверить, насколько способна убеждать смутная логика его раз­мышлений.

Он разыскал Лешку в училище около четырех часов дня. К этому времени отроки, которых тот наставлял, разошлись по работам. Согласно распоряжению Поздеева, занятия продолжались до обеда, а после ученики сидели у бумаг либо трудились в слесарне — делали скобы.

— Такие дела посуху не обговаривают, — сказал Лешка, выслушав сбивчивую речь Петра. — Айда к Архипке-котомошнику!

Архипкино хозяйство располагалось в версте от учи­лища, на полпути к Екатерининскому заводу. В общей ограде стояли две избы — одна большая, чистая, под же­лезной крышей, другая поменьше, неказистая. Не изба, а так, сараюшка. В первой жил сам Архип с женой и сынами. В ней же имелась особая горенка, куда заходи­ли погулять приказчики и прочие лица служительского звания. Мастеровым и мужикам вторая избенка предна­значалась. В ней помещались два длинных стола, лавки, а на стенах висели картинки: «Осада Варны», «Перепра­ва государя императора Николая Павловича через Ду­най в лодке с запорожскими казаками, перешедшими под его знамя из турецкого войска» и еще одна, изображаю­щая пропившегося донага человека, которого тащат крючьями в подпол синие черти. Многие удивлялись, за­чем Архипка держит в заведении такую вредную для себя картинку. Но Петр подозревал, что под ней веселье еще разгульнее шло, как на краю пропасти. Архипка в убыток себе ничего не делал. И с такой картинкой про­пивали углежоги, кузнецы и литухи последнюю рух­лядь — кафтаны и запоны, рубахи и сапоги.

Дорогой Лешка завел сторонний разговор, что Пет­ру было неприятно, — не