И что же вышло? Роль досталась японцу! Его круглаяузкоглазая физиономия, видите ли, показалась режиссеру более интересной, чемлицо Эраста Петровича. Маса, скотина такая, имел наглость принять предложение.Когда же увидел, что господин недоволен, объяснил по-японски, что так будетгораздо удобней следить за труппой изнутри. Это было вполне логично, и Фандоринкисло пробормотал: Сорэ ва тасикани соо да кэдо…[3] Не устраивать же спор из-зароли при свидетелях. Мысленно он проклинал себя: во-первых, за то, что непосвятил Масу в свои планы; во-вторых, за то, что притащил японца с собой.

Потом он высказал слуге всё, что думал. Напирал в основномна то, что Маса не сумеет правильно сыграть синоби, потому что, в отличие отФандорина, не проходил обучения в клане. Маса возражал, что русские такихтонкостей не заметят, они неспособны даже отличить удон от собы. Он, конечно,был прав. В любом случае, режиссер уже принял решение. Надежда сблизиться сЭлизой в качестве пускай хоть сценического возлюбленного провалилась.

Правда, сближение случилось всё равно, причем не на сцене, ав жизни. Но закончилось катастрофой, которой наверняка не произошло бы, если бони играли в одном спектакле. Эраст Петрович уже достаточно разбирался вактерской психологии, чтобы понимать: настоящая артистка ни за что не позволилабы себе разорвать отношения с партнером по роли – это погубило бы постановку.

Однако причин для терзаний хватало и до катастрофы. ПокаФандорин еще посещал репетиции, он все время испытывал мучительную зависть кМасе, который имел право касаться Элизы, притом самым интимным образом. Чертоврежиссер, помешанный на чувственности, хотел, чтобы любовная сцена выглядела«убедительной». Он, например, ввел небывало смелый элемент: герой Масы подвоздействием вырвавшихся на волю чувств, не просто обнимал гейшу, а запускалруку ей под кимоно. Ной Ноевич уверял, что от этакой натуральности публикаостолбенеет. Пока же столбенел Эраст Петрович. У него в пьесе никакогонатурализма не было, речь там шла о любви небесной.

Маса вел себя просто отвратительно. Смачно целовал Элизу вшею, охотно лез в вырез кимоно, а с бюстом актрисы обращался так, что Фандоринвставал и выходил. Особенно бесили его похвалы, которые японец расточал в адресЭлизы. «Губы отень мягкие, а грудзь наоборот твёрудая, упуругая! Господзинсдерар хоросий выбор», – весь лоснясь и причмокивая, рассказывал он послерепетиции – и всё это с видом самого заинтересованного, дружеского участия!

Лицемер! О, Фандорин отлично знал повадки своего слуги. Ижадный блеск в глазах, и плотоядное причмокивание! Загадка из загадок, как Масеудавалось завоевывать женские сердца (и тела), но на этом поприще он дал бысвоему господину сто очков вперед.

С другой стороны, несправедливо было осуждать японца за то,что тот не устоял перед Элизиным волшебством. Такая уж это женщина. От нее всетеряют голову.

Настоящая любовь и настоящая дружба несовместимы, горькоразмышлял Эраст Петрович. Или одно, или другое. Вот правило, которое не ведаетисключений…

С Фандориным стряслось то, что происходит со всякимрассудочным, волевым человеком, который привык держать чувства в тугой узде, аскакун вдруг сделал свечку и выкинул опостылевшего всадника из седла. Такое сЭрастом Петровичем прежде случалось всего дважды, оба раза из-за трагическиоборвавшейся любви. Правда, теперь ее финал выглядел скорее фарсовым, но отэтого беспомощное состояние, обрушившееся на прежнего рационалиста, было ещеунизительней.

Воля куда-то исчезла, от душевной гармонии не осталось иследа, рассудок объявил забастовку. Фандорин погрузился в постыдную апатию,растянувшуюся на долгие дни.

Он не выходил из дома. Часами сидел, глядя в раскрытую книгуи не видя букв. Потом, когда наступал период возбуждения, начинал неистово, доизнеможения заниматься физическими упражнениями. Лишь полностью себя вымотав,он мог уснуть. Просыпался в непредсказуемое время суток – и всё начиналосьсначала.

Я болен, говорил себе он. Когда-нибудь это кончится. В теразы было несравненно хуже, но ведь прошло же. И сам себе возражал: тогда онбыл молод. От длинной жизни душа устает, ее способность к реабилитацииослабевает.

Возможно, болезнь миновала бы быстрее, если бы не Маса.

Каждый день после репетиций в театре он приходил оживленный,очень собою довольный и начинал отчитываться об успехах: что он сказал Элизе дачто ответила она. Эраст Петрович, вместо того чтоб велеть ему замолчать,безвольно слушал, а это было для него вредно.

Жалкое состояние, в котором пребывал господин, японца неудивляло. По-японски оно называлось кои-вадзураи, «любовный недуг», и считалосьвполне респектабельным для самурая. Маса советовал не противиться тоске, писатьстихи и почаще «орошать слезами рукава», как это делал великий герой Ёсицунэ вразлуке с прекрасной Сидзукой.

В роковую ночь, когда Элиза сделала Фандорина сначала самымсчастливым, а потом самым несчастным мужчиной на свете (именно в такихсмехотворно высокопарных выражениях мыслил теперь недужный Эраст Петрович),Маса всё видел. Японец деликатно выскользнул черным ходом и несколько часовпроторчал во дворе. Начался проливной дождь – Маса спрятался под воротами.Вернулся в дом только после того, как Фандорин остался один. И сразу начал допытываться:

– Что вы с ней сделали, господин? Спасибо, что не задвинулив спальне шторы, мне было интересно. Но под конец стало совсем темно, и яперестал что-либо видеть. Она убежала, не разбирая дороги, громко всхлипывала идаже немножко качалась. Должно быть, вы позволили себе нечто совершеннонеобычное. Расскажите, ради нашей дружбы – я умираю от любопытства!

– Я не знаю, что я сделал, – ответил ему растерянныйФандорин. – Я не понял.

Лицо у него было несчастное, и слуга перестал приставать.Погладил страдальца по голове и пообещал:

– Ничего. Я всё улажу. Это особенная женщина. Она какамериканский мустанг. Вы помните американских мустангов, господин? Их нужноприручать постепенно. Доверьтесь мне, хорошо?

Фандорин безжизненно кивнул – и тем самым обрек себя на мукувыслушивать ежедневные рассказы японца.

Если верить Масе, в театр он ходил исключительно для того,чтобы «приручить» Элизу. Будто бы только тем и занимался, что повыгоднеерасписывал достоинства господина перед Элизой. И она якобы постепенносмягчалась. Начала о нем расспрашивать, не проявляя обиды или неприязни. Еесердце тает день ото дня.