Все-таки кольнуло, констатировал Фандорин и заколебался: неотложить ли визит на завтра? Кажется, рана затянулась недостаточно.

Сзади остановилась пролетка.

Звонкий голос крикнул:

– Жди!

Прозвенели шпоры, простучали каблуки. Рука в желтой перчаткепоставила к портрету корзинку с фиалками.

Тут Эраста Петровича кольнуло в грудь еще чувствительней. Онувидел корнета, которого пустил когда-то в ложу. Узнал его и Лимбах.

– Каждый день ставлю! – Юное, свежее лицо осветилосьвосторженной улыбкой. – Считаю своим долгом. Вы тоже с цветами? Не призналименя? Мы на «Бедной Лизе» вместе были.

Молча Эраст Петрович отвернулся, отошел в сторону, негодуяна бешеный стук сердца.

Болен, все еще болен…

Нужно было немного подождать, взять себя в руки. Благооказался он прямо перед объявлением о новом спектакле. Стоит себе театрал,изучает афишу. Ничего особенного.

Буквы пытаются быть похожими на иероглифы. Художникнарисовал какие-то нелепые фигурки, скорее китайского, нежели японского вида.Непонятно с какой стати увенчал всю композицию веткой сакуры, хотя в пьесеупоминается цветущая яблоня. Но это неважно. Главное, что не нарушено условие:вместо имени автора значатся лишь инициалы «Э. Ф.».

Поскорей бы забыть этот постыдный эпизод, подумал Фандорин.И мысленно помолился русскому и японскому богу, а заодно музе Мельпомене, чтобыпьеса с треском провалилась, была выкинута из репертуара и навеки стерта изанналов театрального искусства.

Сам того не желая, Эраст Петрович искоса поглядывал насвоего счастливого соперника. Злился, страдал от унижения, но это было выше егосил.

Мальчишка всё не уходил – к нему приблизился человек спортфелем, они о чем-то заговорили. Постепенно беседа приобрела оживленныйхарактер. Собственно, глава барышников вел себя тихо и голоса не повышал,кричал главным образом корнет. Долетали обрывки фраз.

– Это свинство! Вы не смеете! Я офицер гвардии еговеличества!

В ответ – насмешливое посвистывание. Потом прозвучало нечтоочень странное для «офицера гвардии его величества»:

– Подите вы к черту с вашим царем!

Человек с портфелем присвистнул уже не насмешливо, а сугрозой, и опять что-то тихо, настойчиво произнес.

– Я все отдам! Скоро! – выкрикнул Лимбах. – Слово дворянина!

– Вы уже давали слово дворянина! – наконец взорвался егособеседник. – Или гоните деньги, или…

Он грубо схватил корнета за плечо, а рука у этого господина,видно, была не из легких, юнец даже присел.

«Жаль, она не видит, как ее любовник юлит перед кредитором,– с недостойным благородного мужа злорадством подумал Фандорин. – В мои временагусарские офицеры себя такими дворняжками не вели. Поставил бы грубияна кбарьеру на пяти шагах, и дело с концом».

Лимбах, однако, вышел из скандальной ситуации иначе. Онтолкнул обидчика в грудь, с разбегу впрыгнул в пролетку и заорал:

– Гони! Гони!

От толчка у кредитора слетела с головы шляпа, из-под рукивыпал портфель. Замок расстегнулся, на тротуар высыпались бумаги и среди нихжелтая картонная папка, показавшаяся Фандорину знакомой.

Он сделал несколько шагов вперед, чтобы рассмотреть еелучше. Так и есть: в подобной обложке Штерн выдавал роли своим актерам. Острыйвзгляд Эраста Петровича разобрал и крупно напечатанные слова «ДВЕ КОМЕТЫ…».

Быстро запихивая в портфель бумаги, любитель свиста ощерилсяна Фандорина.

– Что вы тут все вертитесь, все вынюхиваете, Нат Пинкертон?

А вот это было уже интересно.

– Стало быть, вы меня з-знаете? – Эраст Петрович остановилсянад сидящим на корточках невежей.

– Такая работа – всё знать. – Тот встал и оказался наполголовы выше. – Вы, мсье сыщик, из каких видов здесь третесь? Изпрофессиональных или, быть может, из сердечных?

Дерзкие слова сопровождались подмигиванием, да еще иглумливым присвистом.

Настроение у Фандорина нынче было скверное, нервы не впорядке. Поэтому повел он себя не самым достойным образом. Обыкновенно несчитал для себя возможным касаться господ этакого типа руками без крайней на тонеобходимости, а тут оскоромился. Взял двумя пальцами за пуговицу на пиджаке,слегка дернул – пуговица осталась в руке. Так же поступил с тремя остальными.Сунул их нахалу в нагрудный карман.

– Ну, раз вы знаете, кто я такой, не д-дерзите мне. Нелюблю. А пуговицы пришейте, неприлично.

Господи, отставной статский советник, солидный человекпятидесяти пяти лет, а повел себя, как задиристый молокосос!

Надо отдать обер-барышнику должное. Видимо, он и вправдукое-что о Фандорине выяснил, потому что на рожон не полез. Однако и страха вмаленьких злых глазках не было. На сей раз свист был ёрнически-почтительный.

– Юпитер сердится. Стало быть, интерес сердечный. Ну,пожелаю удачи. Всё-всё-всё. Ухожу пришивать пуговицы.

И, приподняв шляпу, попятился.

Этот маленький срыв окончательно убедил Фандорина, что егодушевное состояние еще не нормализовалось. «Завтра, – сказал он себе. – Завтрая буду в лучшей форме».

Сел в авто, уехал.

Болезненная операция была проведена на следующий день ипрошла, в общем, успешно. Только в самый первый момент, когда она обернулась,посмотрела на вошедшего и вскинула руку к горлу, будто ей стало трудно дышать,у Фандорина тоже перехватило дыхание, но он с собою справился. Все кинулисьжать ему руку, шумно приветствовать, сетовать по поводу его бледности и пенять«Михаилу Эрастовичу», что ничего не рассказывал о недомогании «приемного отца».

Эраст Петрович со всеми поздоровался, в том числе и с Элизой– учтиво, отстраненно. Она не подняла глаз. Аромат ее волос представлял явнуюопасность. Ощутив головокружительный запах пармских фиалок, выздоравливающийпоскорей отошел.