Он не захотел, как следовало, вверить и сдать ему эту власть и быть счастливым, но задушил его и бросил в колодезь, а матери Клеопатре сказал, что сын ее гнался за гусем да упал туда и умер. За то-то, видно, что им наделано в Македонии столько величайших несправедливостей, он теперь не самый счастливый, а самый несчастный человек из всех македонян; так что иные афиняне, начиная с тебя, может быть, скорее согласились бы сделаться каким-нибудь другим македонянином, чем Архелаем.

Сокр. Еще в начале исследования я хвалил тебя, Полос, и говорил, что, по моему мнению, ты хорошо научен риторике, только пренебрег диалектикою. Это ли у тебя то рассуждение, которым мог бы опровергнуть меня и ребенок, и которым, как ты думаешь, опровергнуто настоящее мое мнение, что причиняющий обиду несчастлив? Совсем нет, добряк, ведь я не соглашаюсь ни на одну сказанную тобой мысль.

Пол. Потому что не хочешь, хотя тебе действительно кажется то же, что мне.

Сокр. Ты надеешься, счастливец, опровергнуть меня риторически, подобно тем, которые считают себя опровергателями в судах. Там одни, по-видимому, опровергают других, когда, для подтверждения своих положений, представляют многих и достоверных свидетелей; между тем как говорящий противное – кого-нибудь одного, либо вовсе не представляет. Но такое опровержение в отношении к истине ничего не значит, потому что многие показные свидетели иногда могут о ком-нибудь свидетельствовать ложно. Вот и настоящие твои слова, пожалуй, подтвердят почти все афиняне и иностранцы. Если хочешь выставить против меня свидетелей и доказать, что я говорю несправедливо, будут тебе свидетельствовать, когда угодно, Никиас, сын Никирата356, и его братья, которых треножники наконец поставлены в храме Диониса; будет, когда угодно, Аристократ, сын Скеллия357, сделавший также прекрасное приношение храму Пифийскому; будет, когда угодно, весь дом Перикла и всякое другое семейство, какое вздумалось бы тебе выбрать здесь. Но я один не соглашаюсь с тобой, потому что ты не доказываешь мне, а устраняешь меня от сущности358 и истины представлением множества лжесвидетелей. Кажется, и мне не определить ничего дельного о предмете нашего рассуждения, если я не представлю в свидетели и не заставлю согласиться со своим положением одного тебя; да и ты не достигнешь этого, пока не примешь свидетельства только моего, а прочих свидетелей не оставишь в покое. Бывает, конечно, и такой образ опровержения, какой разумеешь ты и многие другие; но бывает и иной, какой понимаю я. Сравним же их и рассмотрим, чем они различаются между собой. Ведь предметы нашего спора немаловажны: они – именно то, что знать прекрасно, а не знать постыдно, потому что главное здесь – знать или не знать, кто счастлив и кто нет. В настоящем нашем рассуждении первое место занимает твое положение, что человек несправедливый и наносящий обиды может быть счастлив, если только Архелай, по твоему мнению, точно несправедлив, и однако ж счастлив. Так ли должны мы понимать твою мысль?

Пол. Конечно.

Сокр. Но я говорю, что это невозможно, – и вот предмет нашего спора. Хорошо. Человек именно несправедливый будет ли счастлив, если он подлежит суду и наказанию?

Пол. Всего менее; так-то он был бы самым несчастным.

Сокр. Следовательно, по твоему мнению, счастлив он, когда не подлежит суду и наказанию?

Пол. Да.

Сокр. А по моему-то мнению, Полос, человек несправедливый и наносящий обиды, хоть конечно во всяком случае несчастен, но он гораздо несчастнее, если, нанося обиды, не подвергается суду и не получает наказания, и менее несчастен, если подпадает под суд и терпит наказание от богов и людей.

Пол. Какие странные вещи говоришь ты, Сократ!

Сокр. Так я постараюсь сделать, любезный, чтобы и ты говорил то же самое, ибо почитаю тебя своим другом. Теперь видно, в чем состоит наше разногласие. Смотри же и ты: кажется, я уже прежде сказал, что обижать – гораздо больше зла, чем быть обижаемым.

Пол. Конечно.

Сокр. А ты утверждал, что гораздо больше зла – быть обижаемым.

Пол. Да.

Сокр. И обижающих я называл несчастными, а ты опроверг меня.

Пол. Да, клянусь Зевсом.

Сокр. По крайней мере, так тебе кажется, Полос.

Пол. И, может быть359, кажется справедливо.

Сокр. Сам же ты счастливыми почитаешь обидчиков, если они не наказываются.

Пол. Без сомнения.

Сокр. Напротив, я признаю их несчастнейшими, а наказываемых – менее. Хочешь ли и это опровергнуть?

Пол. Куда! Опровергнуть это, Сократ, еще труднее, чем прежнее.

Сокр. Не труднее, Полос, а просто невозможно, потому что истина никогда не опровергается.

Пол. Что ты говоришь? Если человека, домогающегося тиранской власти, уличают в нанесении несправедливостей и, уличив его, пытают и расчленяют; если выжигают ему глаза и причиняют, как самому, множество других великих и различных оскорблений, так ввиду его и детям; если, наконец, пригвождают его к кресту либо обливают смолою360, то он будет счастливее тирана, который, избежав таких мучений, проводит жизнь в управлении городом и, делая, что хочет, становится предметом зависти и примером счастья для сограждан и, сверх того, для иностранцев? Этого ли, говоришь, невозможно опровергнуть?

Сокр. Ты опять пугаешь, а не опровергаешь, благородный Полос. Давно ли приводил свидетелей! Напомни-ка немного: сказал ли ты – если несправедливо домогается тиранской власти?

Пол. Сказал.

Сокр. Итак, человеком счастливейшим не будет ни тот ни другой – ни достигший тиранской власти несправедливо, ни получивший наказание, – потому что в числе двух несчастных нельзя найти более счастливого, более же несчастен тот, кто избежал наказания и тиранствует. Что, Полос, смеешься? Не на этот ли вид опровержения указывают, когда говорят: он осмеивает, а не опровергает?

Пол. Не думаешь ли, Сократ, что, говоря то, чего не скажет ни один человек, ты опроверг мое положение? Спроси кого-нибудь из них.

Сокр. Я не из политиков, Полос. В прошедшем году, когда на очереди правления был мой округ, и мне, избранному в советники, надлежало собирать голоса, произошел смех, потому что я не знал, как приняться за дело. Не заставляй же меня и теперь собирать голоса присутствующих и, если не имеешь опровержения лучше этого, то право опровергать, как я говорил, передай мне и узнай из опыта, каково должно быть предполагаемое мной опровержение. В подтверждение своих слов я умею представлять одного свидетеля – того самого, с которым веду речь, а многих оставляю в покое; я ссылаюсь на мнение одного собеседника, а со многими даже и не разговариваю. Смотри же, хочешь ли мне предоставить право опровержения и отвечать на вопросы? Я думаю так, что и для меня, и для тебя, и для других людей больше зла – наносить обиды, чем принимать их, больше зла – не быть наказываемым, чем быть.

Пол. А я-то не думаю этого ни за себя, ни за других людей. Вот ты, конечно, согласился бы лучше принимать обиды, чем наносить их?

Сокр. Да и ты, и все прочие.

Пол. Ну, далеко до этого; напротив, ни я, ни ты, ни кто другой.

Сокр. Так готов ли отвечать?

Пол. Без сомнения, ибо сильно желаю знать, что будешь ты говорить.

Сокр. А если желаешь знать, то представляй, Полос, как бы я спрашивал тебя сначала, и скажи мне: больше зла, по твоему мнению, наносить ли обиду или принимать ее?

Пол. По моему мнению, принимать.

Сокр. А в чем больше стыда-то? Наносить обиду или принимать ее? Отвечай.

Пол. Наносить.

Сокр. Но если больше стыда, то больше и зла.

Пол. Всего менее.

Сокр. Понимаю; видно, прекрасное и доброе, злое и постыдное почитаешь ты не одним и тем же.

Пол. Отнюдь не одним.

Сокр. А как это-то? Все прекрасное: и тела, например, и цвета, и формы, и звуки, и обычаи – называешь ты прекрасным всегда ли, без всякого ли отношения? Во-первых, хоть бы прекрасные тела называешь ты прекрасными не ради ли употребления их, смотря на то, к чему каждое полезно, либо не ради ли какого удовольствия, то есть поколику созерцание их радует созерцающих? Можешь ли ты сказать что-нибудь о красоте тела независимо от этого?

Пол. Не могу.

Сокр. Не так же ли и все прочее: формы