платины. Молоканов затормозил почти вплотную к багажнику «мазды», поставил рычаг переключения передач в нейтральное положение, затянул ручной тормоз и, не глуша двигателя, полез из машины.

– Надо было дальше проехать, – вслед за ним выбираясь в бархатистый сумрак майской ночи, недовольно проворчал Арсеньев, но, заметив разлегшуюся впереди от обочины до обочины, лоснящуюся, черную, как пролитый мазут, громадную лужу, с пониманием кивнул головой: – Ага, вижу, вижу… – Он оглянулся и, убедившись, что их машины ни при каких обстоятельствах не могут быть замечены с шоссе, добавил: – Ничего, сойдет. Выгружай, Щегол! – крикнул он старлею, который, сунув руки в карманы, покуривал около открытой дверцы «мазды».

Щеглов раздавил окурок о серебристый капот, где тот и остался неопрятным черным пятном с торчащим посередине, похожим на гнилой пенек срезанного неделю назад гриба, смятым фильтром. Обойдя машину, старлей открыл дверцу, наклонился, возясь с застежкой ремня безопасности, а потом рывком вытащил из салона следователя Терентьева.

Терентьев выпал из машины, как мешок с отрубями. Руки у него все еще были скованы за спиной, и, не имея возможности упереться ими в землю, он с маху ткнулся лицом в сырой мох обочины.

– Э-э-э, что за хамство?! – возмущенно воскликнул он, едва ворочая языком. – Кто позволил так обращаться со следователем по особо важным делам?!

По дороге он очнулся, и пришлось сделать остановку, чтобы насильно влить в него почти литр водки. Как он ни отплевывался, большая часть горючего попала по назначению; по дороге его растрясло, и теперь господин советник юстиции буквально не вязал лыка.

Фары «фольксвагена» ярко освещали глубокие глинистые колеи, придорожные кусты и стволы мачтовых сосен, но уже в двух шагах от дороги темень стояла такая, что хоть глаз коли. Прихлопнув на щеке шального комара, Молоканов включил фонарик и немного походил вокруг, выбирая подходящее место. Наконец такое нашлось; Молоканов обернулся и, подняв фонарик над головой, чтобы было видно с дороги, позвал:

– Эй! Сюда его давайте!

Арсеньев и Щеглов явились, треща хворостом и волоча под руки пьяно мотающего головой Терентьева. Арсеньев нес в свободной руке прихваченный из дому мясницкий тесак – остро отточенный, чересчур большой и тяжелый для городской кухни, на которой никто и никогда не разделывает цельные свиные или говяжьи туши. У капитана до сих пор не прошла детская страсть к оружию, как огнестрельному, так и холодному, и, увидев однажды на рынке этот тесак, официально считающийся ножом хозяйственного назначения, а на деле способный с одного удара разрубить человека от макушки до грудины, он просто не смог удержаться и купил его не торгуясь.

– О! – сказал он, увидев сосновый пень, около которого стоял Молоканов. – Самое то, что надо! Вылитое лобное место! Устраивайся, важняк!

Он толкнул Терентьева к пню. Тот попытался воспротивиться – не потому, что хотел избежать уготованной ему участи, о которой в своем теперешнем состоянии вряд ли догадывался, а из простого пьяного упрямства, – и капитан привел его в нужное положение двумя резкими, профессионально точными ударами. Первый, ногой, пришелся под колени и заставил следователя принять позу кающегося грешника, а второй, в солнечное сплетение, согнул его пополам, так что голова Михаила Васильевича легла на серый от старости срез пня. Он попытался приподняться, но Арсеньев наступил ему ногой на спину между лопаток.

– Брюки побереги, – сказал ему Молоканов, – забрызгаешься.

– Не учи ученого, – отмахнулся Арсеньев. – Держи, Щегол! – добавил он, протягивая тесак старшему лейтенанту. – Действуй, да смотри в самом деле не забрызгайся, а то товарищ майор в машину не пустит.

– Я? – изумился Щеглов, явно не ожидавший такого поворота событий.

– А кто – я? – сдержанно вызверился не забывший уроки армейской дедовщины Арсеньев.

– А это зачем? – продолжал удивляться Щеглов, вертя в руках тяжелый, прикладистый тесак.

– А догадайся, – предложил капитан.

– Голову рубить, – высказался снизу следователь Терентьев. – Что вы тут устроили уртр… урт… утро стрелецкой казни! А ну, пусти!

Арсеньев убрал ногу с его спины и с видимым удовольствием наступил на затылок, вдавив Терентьева щекой в шероховатую, колючую поверхность пня.

– Ммм, больно! – гнусаво замычал тот. – Пусти, сказал, это приказ!

– Кончайте этот балаган, – недовольным голосом произнес Молоканов.

– Да, – подхватил Арсеньев, – вот это и называется: превращать похороны в фарс. Действуй, Щегол! Считай, что это прописка. Хватит тебе в сторонке, на отшибе болтаться, пора становиться равноправным членом коллектива.

– Может, из пистолета? – предложил свой вариант казни заметно сдрейфивший старлей.

– А у тебя есть при себе чистый ствол? – поинтересовался Арсеньев. – Или ты его из табельного хочешь замочить? Тогда уж сразу звони в дежурную часть и садись на пенек ждать наряд. Что тебе не нравится, Щегол? Рубанул разок – и дело в шляпе. Никто и разбираться не станет, всем сразу, с первого взгляда будет ясно: Зулус, больше некому.

– А-а-а, убивают!!! – завопил Терентьев, пьяно хихикнул и закашлялся.

– Время, – напомнил Молоканов.

– Работай, Щегол, – сказал Арсеньев. – Не спорю, работенка грязная, но что делать, иногда приходится и ручонки замарать. Конечно, халявные бабки пересчитывать приятнее, но, как говорится, любишь кататься – люби и саночки возить.

– Я не могу, – дрожащим голосом объявил Щеглов и попятился. – Не могу я!

– Так давай его отпустим, – предложил Арсеньев. – Отвезем домой, а завтра, когда проспится, ты ему объяснишь, что это была шутка. Дружеский, мать его, розыгрыш!

– Я не могу… так, – Щеглов попятился еще на шаг и вдруг швырнул под ноги Арсеньеву тесак таким жестом, словно отбрасывал неожиданно обнаружившегося на одежде большого паука, а то и ядовитую змею. – Зачем это, можно же как-то по-другому!

Арсеньев посмотрел на Молоканова. Майор стоял в сторонке, направив луч фонаря на пень, и, задрав голову, разглядывал виднеющееся в просветах между кронами сосен небо. Здесь, вдали от городских огней, оно было густо усыпано яркими звездами, и можно было разглядеть даже туманный, похожий на дымок от сигареты или готовое рассеяться облако шлейф Млечного Пути. Несмотря на скверное освещение, было видно, что Молоканов нетерпеливо притопывает обутой в мягкий замшевый мокасин ногой.

Все было ясно.

Арсеньев наклонился, чтобы подобрать тесак. Для этого пришлось убрать ногу, которой он удерживал на месте Терентьева, и тот немедленно предпринял попытку вскочить. Раздосадованный не столько этим, сколько несерьезным, бабским поведением Щеглова,