и соблазнительно выглядывающими из-под края строгого платья коленками, которые Федьке Ермолаеву до смерти хотелось раздвинуть. Однажды она задала классу сочинение на тему «Каким я вижу двухтысячный год». Потом она зачитала работы, которые сочла лучшими, и, в виде исключения, творение семиклассника Ермолаева, состоявшее всего из одной нацарапанной корявым почерком фразы: «Моя бабка гаварит что скоро канец света и никакова двутычнаго года ни будит». Когда он это писал, данное высказывание казалось ему отменной шуткой. Класс действительно смеялся до упаду – увы, не над шуткой, а над ним. Хотя, с точки зрения Федьки, презрительного смеха как раз заслуживали удостоенные высших оценок и взахлеб зачитываемые училкой бредни о построенных на Марсе и Венере городах, троллейбусах на воздушной подушке, всеобщем полном разоружении и налаживании взаимовыгодных контактов с представителями внеземных цивилизаций.

Теперь, на исходе первого десятилетия двадцать первого века, выяснилось, что все их предсказания друг друга стоили – ни одно не сбылось, да и черт с ними. Гунявый бы ни за что на свете не вспомнил о том дурацком сочинении, если бы не периодически возникавшее ощущение, что, отмотав пятнашку в колонии строгого режима, он совершил путешествие в машине времени – сел в одном мире, а вышел в другом, совершенно на него непохожем. Места для него не было ни там, ни здесь, но что поделать – такая, видно, ему выпала судьба, а против нее, как известно, не попрешь…

Задумавшись, он проморгал появление на горизонте милицейского патруля и опомнился, когда было уже поздно – менты его заметили и, изменив курс, двинулись ему наперехват. Привычным усилием воли подавив вспыхнувшую куриную панику, Гунявый продолжал как ни в чем не бывало идти своей дорогой. Ему было не по себе – в основном из-за содержимого пакета, который он нес в левой руке. Он знал: если заметут, майор Молоканов ему помогать не станет. А если Гунявый попробует на него ссылаться, если начнет болтать лишнее – я-де ваш коллега, тоже на органы работаю, – его уже на следующее утро найдут в камере повешенным на собственном нижнем белье или захлебнувшимся в параше. Еще при первом знакомстве, вербуя Гунявого в стукачи, товарищ майор пообещал это вполне определенно, и ему почему-то верилось. Достаточно было одного взгляда на его кислую упыриную рожу с тухлыми поросячьими гляделками, чтобы понять: этот, если пообещал пришить, пришьет обязательно.

Несмотря на питаемую Гунявым слабую надежду, ошибки не произошло: менты направлялись именно к нему. Он успел проскочить мимо, когда они были еще в добром десятке метров, но маневр, хоть и удался, не принес желаемого результата: его догнали, и один мент деликатно придержал его за рукав, а другой, зайдя с фасада, потребовал предъявить документы.

Гунявый отдал ему свой паспорт с отметкой о временной регистрации в столице.

– А что с рукой? – спросил мент, бросив быстрый взгляд на его обмотанную свежим бинтом кисть.

Хваля себя за предусмотрительность, с которой спрятал под марлей свои тюремные перстни, Гунявый виновато пожал плечами.

– Кипятком ошпарил, – сообщил он и, почувствовав внезапный прилив вдохновения, добавил: – Внучонок у меня тут. Я ему пеленки кипятил, вот и ошпарился, старый раззява.

– Да ты чего… – патрульный, видимо, хотел назвать Гунявого дедом, но, заглянув в паспорт, где значилась дата рождения – тысяча девятьсот шестьдесят пятый год от Рождества Христова, – передумал. – Ты чего, мужик? Кто ж в наше время этой ерундой занимается? Памперсы ему купи! А белье нынче кипятят не в баке, как у тебя в деревне, а прямо в стиральной машине.

– Памперсы не всякому по карману, – закручинился Гунявый. – А стиральная машина… Да ты на меня погляди, сынок! Где я, а где стиральная машина?

– Понаехали тут, – со сдержанной неприязнью процедил второй мент. – Будто мало здесь своего отребья, так они еще нищету плодят!

– Дуло залепи, – внезапно приняв сторону Гунявого, посоветовал старшина. – Ты, что ли, свой род от Юрия Долгорукого ведешь? От сумы да от тюрьмы… Держи, отец, – он протянул Гунявому паспорт. – Далеко идешь-то?

– Да так, прогуляться вышел, – сказал Гунявый, торопливо убирая паспорт от греха подальше во внутренний карман. – У дочки вечер свободный, она с мальцом, а я хоть одним глазком на Москву погляжу. Красиво у вас тут, ребятки!

– Красиво, – отчего-то заскучав, согласился старшина. – Только допоздна не броди и по темноте во дворы не суйся, а то мало ли что… Да, и с кипятком в другой раз не балуй!

Расставшись с представителями закона, которые попрощались с ним в большой спешке, поскольку заметили неподалеку щуплого мужичонку, подозрительно похожего на белорусского гастарбайтера, Гунявый пересек улицу по подземному переходу. Несмотря на сгущающиеся сумерки, он не внял доброму совету старшины и бесстрашно углубился в запутанный лабиринт большого спального микрорайона. Ему посчастливилось без приключений добраться до цели и даже отыскать нужный дом с первого раза, ни у кого не спрашивая дорогу.

Беспрепятственно проникнув в оснащенный железной дверью с кодовым замком подъезд, Гунявый поднялся в лифте на четырнадцатый этаж. За время поездки он успел размотать и спрятать в карман бинты и надеть перчатки. Для человека с его биографией эта мера предосторожности вовсе не была излишней, поскольку отпечатки пальцев у него брали неоднократно и образцы их, несомненно, хранились в милицейской базе данных.

Выходя из лифта, Гунявый уже держал наготове дубликат ключа, которым его снабдили добрые люди. Он нашел нужную квартиру, позвонил в дверь и прислушался. За дверью царила мертвая тишина, глазок оставался темным. Гунявый позвонил вторично и, поскольку на звонок так никто и не отреагировал, вставил ключ в замочную скважину.

Ключ вошел легко, без усилий, и провернулся как по маслу. Замок дважды мягко щелкнул, и дверь отворилась, впустив Гунявого в пахнущую застарелым табачным дымом темноту прихожей. Расположенная сразу напротив входа дверь спальни была открыта, и было видно, как вдалеке над затянутым туманной дымкой темным лесистым горизонтом догорает полоска заката.

Гунявый сделал шаг и сразу споткнулся обо что-то, по ощущению похожее на брошенную посреди прихожей обувь. Тогда он достал из кармана мобильный телефон и включил вмонтированный в него фонарик. Фонарик был крошечный, но при этом давал удивительно сильный ярко-белый свет, которого вполне хватало, чтобы не переломать себе ноги в потемках. «Да, – подумал Гунявый, обводя узким белым лучом обшарпанные стены и разбросанное по полу барахло, – Венера не Венера, Марс не Марс, а техника