– Это точно, – поддакнул, снова появляясь на дороге, Щеглов. В руке у него был пакет, в котором, судя по некоторым признакам, лежал не только обычный трофей Зулуса, но и тесак Арсеньева. Голос у старлея все еще звучал болезненно, а лицо даже в рубиновых отсветах габаритных огней выглядело бледным, как посмертная маска. Он продолжал шмыгать носом и время от времени утираться рукавом, но, кажется, уже оправился от пережитого потрясения. – Теперь нам сам бог велел преисполниться служебного рвения!

– Где ты, а где Бог, – проворчал Арсеньев. – Куда, куда ты суешь?! – всполошился он, увидев, что Щеглов вознамерился поместить свою ношу в багажник. – В салон, под ноги, и держать всю дорогу! Не ровен час, выкатится, следы крови потом никакой химчисткой не уберешь, экспертиза все равно обнаружит!

– Типун тебе на язык, – проворчал Молоканов. – С чего это эксперты в мою машину полезут? Хотя спорить не стану: береженого Бог бережет.

– А небереженого конвой стережет, – подхватил Арсеньев и повернулся к Щеглову: – В салон клади, в салон! И не мне, а себе под ноги. За голову товарища следователя отвечаешь головой!

Пристроив пакет под сиденьем, Щеглов направился к «мазде». В руке у него белел прихваченный из багажника кусок ветоши. Свернув тряпку жгутом, старлей протолкнул конец в бак, засунул поглубже и стал ждать.

– Отогнал бы ты машину, – посоветовал майору Арсеньев. – И насчет Гунявого все-таки подумай.

– Никаких Гунявых, – напористо чеканя слова, вполголоса произнес Молоканов, – никаких звонков, вообще никаких действий без моего ведома. Ты понял?

– Да понял я, понял… Машину отгони, а то до города пешкодралом чесать придется!

В свете фар было видно, что с торчащего наружу конца засунутой в бензобак тряпки уже капает бензин. Щеглов стоял рядом с сигаретой в зубах и, держа наготове зажигалку, нетерпеливо поглядывал на коллег. Он явно хотел поскорее реабилитироваться после фиаско с тесаком – понимал, конечно, что поджечь машину и отрубить голову следователю по особо важным делам далеко не одно и то же, но рассчитывал искупить большой грех множеством мелких услуг, чтобы количество в полном согласии с теорией диалектического материализма со временем перешло в качество.

Молоканов сел за руль, снял машину с ручника и дал задний ход. Сдержанно подвывая мощным двигателем, внедорожник попятился на десяток метров и снова стал. В свете фар было видно, как Щеглов картинно, рисуясь, чиркнул зажигалкой, неторопливо прикурил сигарету и только потом поднес трепещущий язычок пламени к концу пропитанного бензином жгута. Огонь взметнулся мгновенно, распустившись лохматым рыжим цветком и заставив Щеглова живо отскочить. На дороге стало светлее, дымно-рыжие отблески заплясали на листве кустарников и стволах возвышающихся над подлеском сосен. Арсеньев уже сидел рядом с майором; добежавший до машины Щеглов запрыгнул на заднее сиденье, и майор, снова включив реверс, плавно отпустил сцепление.

Огонь расползался по багажнику «мазды», пробуя на вкус краску, резину и пластмассу. Он становился все выше, над ним, завиваясь штопором и уходя к звездному небу, клубился густой, подсвеченный снизу дым. Заметив справа от дороги широкий просвет между деревьями, Молоканов задом загнал туда машину, переключился на первую и, до упора вывернув руль влево, снова выехал на дорогу. Теперь огонь плясал в зеркалах заднего вида, заливая салон жидкими оранжевыми отблесками. Прежде чем поворот дороги скрыл от них набирающее силу пламя, Молоканов успел увидеть, как взорвавшийся бензобак мгновенно превратил серебристую «мазду» в ревущий, чадный костер.

Федор Ермолаев уже и не помнил, за что получил свою кличку – Гунявый. Было это давно, еще на малолетке, а с тех пор, как за ним впервые с лязгом захлопнулись ворота зоны, утекло уже очень много воды.

Ни острым умом, ни какими-либо ярко выраженными талантами, пусть себе и криминальными, Гунявый не отличался. Для карманника он был чересчур неловок, для форточника – слишком росл и широк в кости; с техникой он не ладил, замки под его неуклюжими пальцами ломались, но при этом оставались запертыми, так что стоящего домушника из него тоже не получилось. Начав с банального гоп-стопа, Гунявый очень быстро докатился до вооруженных грабежей, откуда оставался уже всего один коротенький шаг до мокрухи. И этот шаг был сделан, когда Гунявый с подельником расстреляли двоих охранников и кассиршу обменного пункта. Их взяли в тот же день, и в следующий раз Гунявый увидел небо, лишенное декора из скрещивающихся под прямым углом металлических прутьев, когда лихие девяностые окончательно канули в Лету.

В зоне Гунявый подрастерял здоровье и первое время на воле отчаянно бедствовал, тем более что, хоть работы по его специальности в России и не убавилось, условия ее заметно изменились. Те, кто пришел на зону позже его, говорили, что народ по ту сторону проволочной ограды вконец озверел и можно нарваться на такого лоха, по сравнению с которым даже матерый омоновец покажется пухлым малышом в коротеньких штанишках.

В этом смысле Гунявому казалась довольно примечательной история зэка по кличке Склют, поселившегося в его бараке зимой не то пятого, не то шестого года. Склюту уже перевалило за сорок, и это была первая в его жизни ходка. Склют не относился к благородному сословию уголовников – он был сексуальный маньяк, извращенец, нападавший на женщин и малолеток в лесопарке после захода солнца. После изнасилования Склют обычно убивал свои жертвы кухонным ножом; впрочем, по его же собственным словам, несколько раз случалось, что эти два преступления – изнасилование и убийство – происходили в обратной последовательности. За это Склюта поначалу даже прозвали Труполюбом, но это было слишком длинно, и кто-то дал ему новую кличку – Склют.

Один понимающий в плотницком ремесле зэк при случае объяснил Гунявому, что склют – это такой особенный топор, предназначенный для тесания бревен. Особенность же его заключается в том, что, если смотреть сверху, лезвие расположено относительно обуха и топорища не по центру, как у обычного топора, а сбоку, что делает его в таком ракурсе похожим на запятую с прямым хвостиком. Это позволяет тесать бревно ровно, держа лезвие под минимальным углом к обрабатываемой поверхности и не задевая дерево обухом.

Получив это разъяснение, Гунявый наконец понял, откуда у Склюта такое странное погоняло. Все дело было в том, что физиономия бывшего сексуального маньяка не то чтобы сильно напоминала описанный выше плотницкий инструмент, но страдала явной, ярко