Кое-какие подробности столь изысканных комбинаций Иоанну, более чем вероятно, известны, поскольку московские торговые люди, добывающие прибытки и в Кафе, и в Константинополе, и в Лондоне, и в Антверпене, свято храня на груди опасные грамоты, данные им, верой и правдой служат ему и в качестве востроглазых лазутчиков, кое-что он сам прозревает, как умеет прозреть одарённый этим редким талантом политик, в этих не им задуманных комбинациях ему ещё предстоит соучаствовать, а пока он должен торопиться спасать и православие, и Московское царство, и казну, и прародительский стол. Однако что ему предпринять для спасения и от заговорщиков, и от еретиков, и от внешних врагов? Всегдашний противник войны и пролития крови, уже более двадцати лет принуждённый враждебными обстоятельствами воевать и проливать кровь, воевать беспрерывно, без передышки на западе, на юге и на востоке, он все эти годы безуспешно ищет пути к прочному, вечному миру, но к миру такому, который чести бы не ронял, не стоил бы Смоленска, Великого Новгорода и Пскова, которых в обмен на мир без устали требует бессовестная Литва, и обеспечил бы безопасность Московского царства, тогда как его неприятели согласны лишь на бесчестный для него мир, с утратой городов, с непременной выплатой тяжёлой, оскорбительной дани, которую тоже бессовестный крымский хан стыдливо именует поминками. Так обстояло дело с Казанью, которую он вынужден был смирить силой оружия, так обстоит дело с крымской ордой, которую тоже удаётся смирять только силой оружия, так обстоит дело с Литвой и Польшей, которые посягают на Смоленск, Великий Новгород и Псков и на не менее чем половину Ливонии, которую он, в согласии со старинными грамотами, считает державой, признавшей верховенство Москвы и вероломно нарушившей свои обязательства. Опасность, грозящая Великому Новгороду и Пскову со стороны Литвы, неожиданно слившейся с Польшей в одно государство, так велика, что ему необходимо как можно скорей развязаться с Ливонией, и он возвращается к своей первоначальной идее, к своему коренному, задушевному убеждению, с которым предпринимал переговоры сначала со старым магистром Фюрстенбергом, потом с помрачённым духом Готгардом Кетлером: он принципиальный противник захватов, Ливония ему не нужна как часть Московского царства, не нужна и Финляндия, которую он мог взять почти только одним своим появлением, как не нужен и Крым, слишком далёкий от южных украйн, пусть в Ливонии всё остаётся по-старому, самоуправление, обычаи, вера, как он сохраняет всё это в Нарве и в Юрьеве, однако лишь с тем условием, чтобы Ливония признавала верховенство Москвы, не препятствовала свободной торговле московских торговых людей и не чинила преград тем европейцам, которые своей охотой идут на службу к московскому государю. Он готов обратиться к любому бывшему рыцарю, лишь бы тот, приняв титул ливонского короля, согласился на эти условия и обеспечил в Ливонии мир. Ему как можно скорей нужен посредник, который знает как и знает с кем в Ливонии говорить. Он выбирает Крузе и Таубе, перебежчиков, принятых на службу в опричнину, неверных, как все перебежчики, но иных, надёжных и верных, он не имеет, и парочка проходимцев отправляется с его поручением в Юрьев. Как ни трудно осуществить этот самый правильный для всех сторон план, управиться с заговорщиками намного трудней. В Москве удаётся разоблачить лишь немногих, пусть среди них попадаются такие влиятельные, важные лица, как руководивший пушкарским приказом боярин Данилов. Самая головка заговора явным образом гнездится в Великом Новгороде и Пскове, а кто они поимённо, лишь отчасти известно, отчасти малоизвестно, а большей частью неизвестно совсем. Пусть архиепископа Пимена, кое-кого из его окружения и самых значительных новгородских подьячих и богачей выдаёт грамота, обнаруженная в Софийском соборе, пусть Данилов и Юрьев выдают ещё несколько человек из числа воевод и приказных, разве несколькими десятками может ограничиться круг заговорщиков? Заговоры такого рода, чтобы добиться успеха или хотя бы рассчитывать на успех, должны втянуть в свои подлые сети сотни людей, а кто они, эти таящиеся в неизвестности сотни?

И вот Иоанн в декабре 1569 года, в самую стужу, несмотря на голод и мор, которые косой смерти косят народ по всему Московскому царству и которые в равной мере угрожают и его войску, и ему самому, взяв с собой старшего сына, которого он приучает к управлению государством да и страшится одного оставить в неспокойной Москве, в сопровождении опричных воевод и советников, под охраной опричных отрядов, внезапно отправляется в Великий Новгород на дознание, причём впервые за несколько лет отстраняет от похода Алексея Басманова, лучшего из своих военных руководителей, оставляет не для того, чтобы, как водится, ведать Москву или Александрову слободу, а потому, что уже и на Алексея Басманова пала мрачная тень подозрения в неверности, возможно, в измене. В сущности, на этот раз ему некого оставить вместо себя. Среди его верных людей не стало конюшего Фёдорова, арестован Данилов, он имеет достаточно оснований не доверять ни Бельскому, ни Мстиславскому, ни Шереметеву, запятнавшим себя, ни Воротынскому, которому в феврале на всякий случай переменил близкий к украйнам удел с Одоевом, Чернью и Новосилем на Стародуб Ряполовский и несколько больших сёл на берегах Волги, отныне не может доверять Алексею Басманову, да ещё пока неизвестно ему, что Афанасий Вяземский направил гонца к архиепископу Пимену, предупреждая о продолжении розыска и о том, что под охраной в обозе следуют на очную ставку и Сабуров, и Данилов, и Юрьев, и схваченные подле рубежа пушкари, чтобы Пимен успел изготовиться и замести все следы, в первую очередь, разумеется, те, которые оставлены самим Афанасием Вяземским.

Накануне похода Иоанн беседует с митрополитом Кириллом, осторожно посвящает его в свои подозрения, получает, как водится, благословение архипастыря, однако колеблется, поручить ли царство ему, как в былые, благословенные годы поручал его митрополиту Макарию, и только в пути решается наконец обратиться к нему со своим царским посланием, в котором просит главу православия, чтобы он «бояр и всяких людей о службе безо всякие хитрости утверждал по-прежнему», и митрополит Кирилл, оставшийся верным ему в такие сложные, такие опасные времена, спешит заверить царя и великого князя, что и он сам, и весь освящённый собор «бояр и всяких чинов людей утверждал, чтоб ему, государю, служили безо всякие хитрости».

Поход намечается совершать через Клин, Тверь, Медное, Торжок и Великие Луки. Вперёд, как водится, отсылаются распорядители, устроители стоянок, охрана, которой надлежит обеспечить безопасность царя и великого князя. Вперёд же с особым поручением скачет Малюта Скуратов-Бельский, которому Иоанн повелевает как можно скорей посетить низложенного митрополита Филиппа и выспросить у него, не ведает ли бывший игумен и бывший митрополит чего-либо такого, что бы порочило архиепископа Пимена, который недаром же пытался так грязно опорочить его при большом стечении прихожан, согласив невинного отрока на клевету. Однако исполнительный, исправный Малюта не успевает встретиться с ним. Едва прискакав, едва переступив монастырский порог, он находит бездыханное тело Филиппа уже на столе. На грозное вопрошание главного мастера пыточных дел при особном дворе, что стряслось, смиренные иноки не совсем убедительно отвечают, что святой старец погиб от неуставного келейного зноя. Не совсем понятно, по чьему указанию мёртвое тело Филиппа погребают в самом почтенном месте, в могиле, приготовленной за алтарём. Малюта присутствует при погребении и ещё более спешно возвращается с докладом к царю и великому князю. Впоследствии непримиримый, озлобленный своими неудачами Курбский, предатель и клеветник, терпящий поражение без исключения во всех своих начинаниях, уверяет доверчивое потомство, будто бывший митрополит был задушен обагрённым кровью Малютой Скуратовым-Бельским, который накрыл его подушкой, «подглавием», так как благородный, неустрашимый Филипп вновь потребовал отмены ненавистной опричнины и осмелился поносить царя и великого князя в присутствии иноков. Очевидно, что это бессовестный оговор. Из какой надобности Иоанну его убивать? К тому же Иоанн не имеет причины скрывать своё участие в кончине Филиппа, осуждённого церковным судом, если бы Филипп был убит его повелением, достаточно было бы обвинить его хоть бы в преступном сговоре с Пименом, тем более не имеет причин его подручник душить Филиппа подушкой в присутствии хотя бы одного из монахов, который мог бы дать показания против него. Откуда же до беглого князя донеслось о «подглавии»? Ниоткуда донестись не могло. А нет причин для убийства, тем более при свидетелях, стало быть, ни Иоанн не поручал убивать, ни Малюта Скуратов-Бельский не убивал уже никому не нужного, никому не способного помешать старика, оттого его имя не вносится добросовестным Иоанном в поминальный листок. Бессовестный оговор беглого князя означает иное. Верно, слишком мешает бывший митрополит многим противникам царя и великого князя, видимо, самому беглому князю прежде всего, поскольку он если не затевает, то непременно вмешивается в любой заговор против московского государя, видно, уж очень некстати приходится этот внезапный, непредвиденный, чрезвычайно для многих опасный поход, видно, кто-то считает Филиппа важным свидетелем, осведомлённым о многих тайных крамолах, свершавшихся именно в церковной среде, ведь в самом начале беглый князь именно монастыри поднимал на непреклонного Иоанна. Мало того, что устранение бывшего митрополита можно приписать царю и великому князю, действующему кровавыми руками Малюты Скуратова-Бельского, известного, мол, палача, мученическая кончина бывшего архипастыря должна возмутить игуменов и архимандритов, благодаря умелой политике Иоанна поддержавших его на освящённом соборе, а их возмущение, натурально, много страшней для него нового заговора своевольных, однако трусоватых князей и бояр. Откровенная ложь по поводу смерти бывшего митрополита становится новым ударом против московского царя и великого князя. Недаром во всех литовских, польских, немецких обличительных листках и памфлетах, тем более в обличительной «Истории» Курбского, всегда готового услужить врагам Московского царства, новгородский поход Иоанна будет расписываться самыми чёрными, самыми неправдоподобными красками, точно скудоумные головы их составителей напрягают последние силы, лишь бы выместить злость, что и на этот раз московский царь и великий князь своей властной, истинно грозной рукой пресёк чьи-то чересчур далеко заходящие козни. Расскажут, что в самом начале похода, понятное дело, ни с того ни с сего, опричники по его повелению вырезают поголовно всё население Клина, что в Твери ими погублено, опять-таки ни с того ни с сего, тысяч до тридцати, до семидесяти, даже до девяноста, а в Великом Новгороде, и того чище, загублено тысяч до семисот, расскажут вопреки здравому смыслу, расскажут люди очевидно несведущие, не имеющие возможности наблюдать эту резню своими глазами или опросить очевидцев, поскольку население вырезается, по их же словам, поголовно, не имеющие ни малейшего представления о количестве жителей Московского царства, поскольку ни в Твери, ни в Великом Новгороде ни тридцати, ни семидесяти, ни тем более семисот тысяч жертв не было и быть не могло, не говоря уж о том, что ни тридцать, ни семьдесят, ни тем более семьсот тысяч вооружённых людей не в состоянии были вырезать семь тысяч опричников, а ведь по этим фантастическим россказням немалая часть посадских людей всё-таки осталась в живых. Кажется, ложь очевидная, во всём Московском царстве во времена Иоанна не более пяти миллионов жителей вместе с детьми, в лучшем случае не больше восьми, недаром у Иоанна острая нехватка служилых людей. Тем не менее и опытные историки, и невежественные любители извлекать на свет божий всякую дрянь, в особенности неустрашимые борцы с деспотизмом, когда это деспотизм прошедших времён, ещё долго с каким-то садистским наслаждением станут расписывать уже своими ещё более чёрными красками эти явно бессмысленные, явно враждебные россказни, сочинять исторические пасквили, сочинять пьесы, снимать фильмы, заливая кровью экран, исполнять оратории, даже после того, как будет установлено на основании самых достоверных, самых неопровержимых источников, что в общей сложности жертвы расправы над заговорщиками и в Твери, и в Торжке, и в Великом Новгороде не превысят двух тысяч двухсот человек, причём из них полторы тысячи действительно невинных жертв исключительно на совести Малюты Скуратова-Бельского, который действовал без ведома и в отсутствие Иоанна, однако и эти шестьсот-семьсот заговорщиков, которые умышляли предательство в пользу врага во время войны, отчего-то авторам фильмов, пьес, пасквилей и ораторий много приятней считать напрасными, беспричинными, трижды и четырежды невинными жертвами, капризом злодея, прихотью палача, следствием безобразия или безумия, точно среди князей и бояр царили строжайшая дисциплина и сознание долга перед царём и отечеством и все они как один прямо-таки светились от жажды как можно скорей разгромить неприятеля, наседающего на Московское царство и с юга, и с востока, и с запада, однако отчего-то в течение тридцати лет так и не смогли разгромить, видимо, оттого, что злодей не давал.