— …В тебе я вижу очень мощный нерешенный внутренний конфликт, — со скучной неторопливостью продолжала она. — Тебя заклинило между детской истерикой и глубокой взрослой депрессией. С тобой что-то произошло. И ты не можешь гармонично совладать с этим негативным опытом. Попробуй с кем-то поговорить для начала. Пусть это буду не я, а кто-то близкий…

От этого заявления начинало пробивать на полусумасшедший смех. Хотелось удушить тетку ее же шалью, приговаривая: «Да вы хоть знаете, сколько я говорила? Я выговорила все свои мысли, тайны, всю свою душу, черт возьми! Я дошла до той стадии, когда слова кончились и ты уже выговариваешь свои внутренности. А знаете, что делал этот близкий человек? Он снимал это на камеру и улыбался. Вы думаете, у меня осталось что сказать?».

Но я проглатывала это каждый раз. Папа заставлял меня к ней ходить, и все повторялось: мы играли в молчанку или я упражнялась в хамстве.

— Ты сама можешь все прекратить, — однажды заметила она. — Как только закончишь что-то в своей голове. Но ты тянешь время. Умом понимаешь, что постановка затянулась, зрители устали, и ты устала, и надо остановиться, но страшно. Потому что ты знаешь, как играть эту роль. А если твой театр закончится, нужно будет пробовать новую.

Так, мадам Моль начинает говорить правду, которую я ненавижу слушать от других людей.

Вдруг я вспомнила его слова.

«Ты что, думала, будешь тут жить? Или что, может, мы будем вместе? Охренеть как романтично. Настоящий стокгольмский синдром в Амстердаме».

Я подняла голову и потребовала безо всякого перехода:

— Расскажите мне про стокгольмский синдром.

Мадам Моль откинулась в кресле, глядя на меня с подслеповатым прищуром.

Я думала, последует вопрос: «Почему тебя это интересует?». Или вплоть до фарса: «О, так ты хочешь об этом поговорить?».

Но она совершенно спокойно начала рассказывать:

— В 1973 в Стокгольме двумя бывшими заключенными был захвачен банк. В течение нескольких дней они держали в заложниках людей и угрожали их жизни. В конечном итоге полиции удалось с помощью газовой атаки освободить пленников, а захватчики сдались. Но произошла очень странная вещь. Жертвы пытались встать на защиту неудачливых грабителей. А затем требовали их амнистии и даже наняли для них за свой счет адвокатов. Дружеское общение между бывшими заложниками и преступниками продолжалось и после того, как они вышли на свободу. Подобное поведение в итоге было названо криминалистом Нильсом Бейерутом стокгольмским синдромом. Иногда его ошибочно называют синдромом Хельсинки.

Я молчала, уставившись на носки ботинок. В голове зрело запоздалое понимание. Нет, конечно, я слышала о стокгольмском синдроме, но подзабыла. А тогда вообще не обратила внимания на слова Кая. Моль следила за мной в своей пристальной, но невесомой манере. Через какое-то время она продолжила:

— По сути это симпатия, возникающая на бессознательном уровне между жертвой и агрессором в процессе похищения или даже фактического применения насилия. Можно сказать, что эта симпатия — сильный защитный механизм.

— А почему они им симпатизируют? — спросила я, поднимая на нее потяжелевший взгляд.

— Есть много факторов. Как я уже сказала, это часто бывает самозащита, или жертва начинает отождествлять себя с захватчиком и толковать все его действия в свою пользу. А иногда длительное пребывание в плену позволяет жертве узнать некоторые личные качества агрессора. Он перестает быть злодеем и обретает личность.

«И им обоим это вдруг начинает нравиться», — подумала я.

— Ну, как бы вы охарактеризовали такую связь? Это нормально?

— А какое у тебя мерило нормальности? — как всегда, задала она встречный вопрос, не отводя от меня своего цепкого взгляда.

Я промолчала, потому что не знала ответа.

— Если ты считаешь, что симпатизировать агрессору — верный шаг, то разберись лучше, как сжиться с этим, а не раздумывай о том, есть ли фиксированные роли.

Мы смотрели глаза в глаза друг другу, и я замечала, что в ее взгляде брезжит отдаленное понимание.

— Твой отец сказал, что ты пропала на месяц в Амстердаме. Он думает, что ты угодила в дурную компанию.

Я продолжала пребывать в прострации. В голове крутился ее рассказ о стокгольмском синдроме.

— Разберись со своим отношением к тому, что там произошло, — отчетливо донеслось до меня, и я перевела на нее ошеломленный взгляд. — Ты ведешь сейчас борьбу против обстоятельств. А надо вести ее против своего отчаяния. Это оно в тебе кричит. Но кричит по инерции, Марина.

Это было единственное, о чем я с ней действительно говорила.

* * *

Я хотела бы ему сниться. Пускай это будут кошмары. Пускай он раскается во всем, что сделал со мной. В том, что похитил меня, нарушил ход моей жизни, унизил, использовал и выбросил. Просьбы о помощи превратились в обвинение. Я хотела его убить.

Но, точно назло, все случилось так, как он предсказал: я безмолвно проклинала его, а потом звала и плакала. Это было настолько тяжело, что я хотела убить себя, доведя до конца то, чего не сделал тот мальчик в бассейне. Но что-то останавливало. Мне уже было восемнадцать. Дверей с надписью «Выход» вокруг миллион, но куда бы ты ни ушел, всюду будешь тащить себя.

Со стыдом я думала, что будет с родителями и дураком Максом, который покорно сносил все мои вопли и оскорбления и продолжал встречать меня от Моли даже после того, как я трижды велела ему убираться… Я была за них ответственна, потому что они меня, кажется, все-таки любили. И здесь я поняла, что подошла к концу той дороги, по которой шла одна.

Когда-то Кай показал мне, что мои горести слишком глубоки для моего возраста. И надо было вспомнить об этом снова.

Как бы мне не было хреново, другим от моего поведения точно легче не становилось.

* * *

Моль тоже свое дело сделала — в мозгах что-то сдвинулось. Для начала я прочитала все что можно про стокгольмский синдром. Просто чтобы понять. Очень многие писали, что симпатии жертв сильно мешают при захвате преступников. Я спрашивала себя снова и снова: можно ли считать свою привязанность к этому извращенцу здоровой? И я не знаю, что про нас сказали бы врачи, но мне казалось, что я его любила. Это был главный побочный эффект его безупречного творческого эксперимента. Именно здесь мой хирург облажался, и надо было спасать себя самой.

Я стала искать утешение в искусстве и хобби. Из этого фотоэксперимента я вышла еще более покалеченной, чем была. Но я двигалась. Надо было просто… прекратить. Что бы ни рвалось из меня наружу. И когда мне снова покажется, что я не смогу, нужно каждый раз напоминать себе, что дальше будет легче. И вот так закончилось лето, напоминающее затяжное отравление.

Школьные экзамены я сдала, несмотря на все пропуски. Раньше родители хотели сослать меня учиться за границу, да и я сама думала, что это отличная мысль. Еще год назад я выбирала университеты в Великобритании, Скандинавии и даже в тех же Нидерландах. Мало кто оставался в Риге. Молодежь уезжала, уцепившись за соломинку высшего образования, потому что в Латвии ждала безработица. Только Макс, несмотря на финансовые возможности, был печальным исключением из-за строгости своего отца.