Отец выслушал меня сухо, и по его поведению было ясно — он просто дарит мне время вылить из себя эту тонну вынашиваемых годами помоев.

Наказание меня не волновало. Традиционный набор — лишение денег, запрет на прогулки — все это не ощущалось как конец, хотя раньше я пришла бы в ужас. Конец уже наступил, и с этим еще предстояло научиться жить, какой бы абсурдной не казалась эта мысль.

Я искренне надеялась, что навалившиеся проблемы докажут, что Кая уже не существует. Он остался в Амстердаме, и сойдемся на том, что это было кино. Мы отсняли километры странного фильма, размыли грань между экраном и зрителем, но теперь пора в реальную жизнь. Прочь из этого сюра.

Все оказалось не так. Забыть не получалось. Отвлечься тоже. От реальности тошнило, и я не верила, что это моя жизнь. В ней было столько лишнего. Я была счастливее в доме на окраине. Простые вещи стали валиться из рук, отношения с людьми рушились, причем виновата была я.

Я начала ругаться со всеми чуть ли не с первых минут прибытия и встречала только ошеломленные взгляды. Все привыкли, что Марина — неконфликтная амеба, ей проще загадочно улыбаться, чем лезть в дискуссию. Она ничего не доказывает, ведь ей нечего доказывать. В этом ее простота и незаметность, необременительность, а также легкость, ведь даже отсутствие ее не ощущается как потеря. Так я раньше выживала — мимикрируя под окружающий мир, втайне про себя молясь, чтобы в этот раз он меня не возненавидел.

Но стены этой внутренней изоляции треснули, и сквозь дыры полезли чудовища.

Из себя выводила любая мелочь. Кто-то наступил на ногу, положил телефон на край стола, надушился отвратным парфюмом, смеялся слишком громко… Отлично. Я устрою вам войну на пустом месте.

На занятиях я стала спорить до посинения с учителями и одноклассниками, а учителя в нашей школе терпели обычно все. За это им и платят, а вовсе не за то, что они нам светоч знаний несут. Я хаяла все — систему образования, внешний вид окружающих, еду в столовой, одноклассников, мировых ученых, составителей учебников, а заодно беспричинно придиралась к персоналу… Просто хотелось найти виноватого.

И чуть ли не в первый же день я сильно отыгралась на Максе. Выходило несправедливо, но чем острее было осознание этого, тем отчаяннее хотелось делать все назло.

Макс думал, что виноват в том, что не прикрыл меня перед отцом. Об этом он нудел каждую секунду. Но он был единственным, кого удавалось тайком видеть благодаря его настойчивости. Я не очень хотела этих встреч, но и выпроводить его вежливо не получалось. Он просто не понимал.

— Расклад таков: он звонит мне, потому что знает, что я твой хороший друг. Я звоню тебе, чтобы предупредить, но твой телефон в постоянной отключке. Я врал ему до последнего. Что ты потеряла мобильник или в душе. Что ты ушла гулять. Что… ну я не знаю. Это был кошмар. Твой папочка, скорее, работает на инквизицию, чем… Я уже под конец просто не брал трубку. У меня от его голоса поджилки тряслись.

— Макс, заткнись.

— Не понял… — Он думал, что ослышался.

Я сидела на подоконнике, глядя на город внизу, а он кружил по комнате, как заводной. Сначала я хотела, чтобы он просто сел, потом — чтобы пропал к чертям. Его назойливый голос постепенно пробил дыру в черепе, и если бы он хоть раз действительно обратил внимание на меня, то заметил бы, что я на него не реагирую уже много часов.

— Марина, пора остановиться, — укоризненно покачал он головой. — Твое наказание вполне оправданно. Нам всем было за тебя страшно. А ты, оказывается, развлекалась с тем обросшим типом. Нормально вообще, да? Что это вообще за хмырь? Поэтому нечего тут дуться, и…

— Макс, ты можешь просто заткнуться и уйти? — Мой голос звучал неожиданно тихо.

Раньше, когда я говорила, что у меня болит голова, он пихал в меня цитрамон. Когда я говорила, что устала, он искал витамины, энергетики и плед и пытался снять с меня порчу. Его забота всегда напоминала легкое насилие. Сейчас я впервые сказала прямым текстом, чего хочу. Вежливой быть совсем не получалось.

— Мне обидно, — вскинул он голову. — Но я не могу тебя оставить. Не в таком состоянии. Буду как в анекдоте: мыши плакали и кололись, но продолжали жрать какту…

— Пошел на хрен! — заорала я и с размаху швырнула в него кружку с чаем.

Та, к счастью, в него не попала, а разбилась вдребезги о стену. Макс ошарашенно смотрел на меня. Я медленно развернулась к нему и злобно уставилась со своего места, понимая, что поток злых слов уже клокочет у самого горла.

— Я тебя ненавижу, — чуть ли не по слогам выдавила я. — Твой бесконечный треп. Твой снобизм. Претензию на элитарность. Да ты просто валенок в дорогих шмотках. Быть бабой тебе было бы больше к лицу.

В его глазах появилась обида. Я опять была не права, но видеть никого не хотелось. За его спиной на белой стене красовалось пятно от чая.

— Что ты здесь торчишь? — продолжила я. — Ждешь, что тебя по голове за твою жертвенность погладят? Да на хрен ты тут сдался! Я тебя никогда в свою жизнь не звала.

— Я пошел, — только и сказал он.

Слышно было, как хлопнула входная дверь. Я сама себе казалась омерзительной, но чувствовала, что права.

В этот момент я вдруг представила: что если бы Кай сейчас стоял здесь и наблюдал все мои истерики? И как наяву увидела его насмешливую ухмылку.

«И это все, Марина? Метнуть кружкой в парня, который в тебя влюблен, и вытереть об него ноги? Вот это протест! Браво!».

Все во мне вдруг замерло, а перед остекленевшими глазами встала туманная набережная… Я не переставала видеть ее с момента возвращения.

* * *

Сначала время шло очень медленно. Оно было как бесконечная макаронина, которую все наматываешь на вилку, и нет этому конца-края…

Мысли на первых порах были только о Кае. Я задавала себе тысячу вопросов. Что с ним? Как он теперь живет? Все так же один в своем доме под снос? Что изменилось после моего ухода? Что делает с ворохом моих снимков? Отсняв душу, получил ли он ее в свое владение?

Да и смотрит ли он на эти снимки вообще? Помнит эту Марину?

Это были бесконечные вариации одной и той же несчастной мысли — мне его не хватало, как никого другого в моей жизни. За тот злосчастный месяц в Амстердаме он влез в мой мир и неосознанно оккупировал место всех, в ком я нуждалась, заменив мне семью, возлюбленного и друга.

«Вернись, ну же!» — бормотала я перед сном, и собственные слова мне казались заклинанием.

Я грезила об Амстердаме во сне и наяву и думала, что это моя вина, раз я его потеряла. Мне не хватало особенного неба, ярких улочек и атмосферы вечного праздника. Наконец, я мечтала забрести на край света и подняться по обшарпанной лестнице до самого верха, чтобы увидеть самоуверенный холод его проклятых глаз.

Надо было плюнуть на все, остаться, сжиться, срастись с ним.