Но после моего возвращения из Амстердама отец дал понять, что на ближайший год я могу забыть даже о туристических поездках, что уж говорить об учебе. Наверняка он планировал позже сменить гнев на милость и отправить меня после первого курса в какой-нибудь университет, который нравился ему. Лучше него никто не осознавал, что мне в Риге делать нечего.

Он предложил, чтобы я поступала здесь. Выдержал паузу и добавил, что посмотрит на мое поведение.

Я отказалась, потому что понятия не имела, кем мне стать, а в угоду ему точно ничего делать не хотела. Из-за моего будущего они даже снова стали говорить с матерью, и я слышала обрывки этих разговоров.

«Дай ей год. Она совсем молодая. Пусть придет в себя. Потом она поступит».

«А что если нет? Я не позволю ей сидеть на моей шее, даже при условии что для меня это не проблема. Ничто так не разжижает мозги, как безделье».

«Иногда нужно время. Мне помогла медитация! Я три года пробовала разные практики».

«Не дай боже, чтобы она превратилась в тебя».

Иногда я всерьез задавалась вопросом, почему мать это терпит. Неужели у нее нет никакого самоуважения? Или все из-за денег и стабильности? Но сейчас в словах отца звучала неприятная правда. Пойти по ее пути мне не улыбалось.

До меня постепенно начало доходить, что надо заполнять жизнь чем-то материальным, и заполнять до отказа, чтобы не было времени на нескончаемое самокопание и воспоминания.

Пока я думала, что делать, записалась на курсы фотографии. Это было лучше, чем провести осень так же, как и лето. Курсы стали единственным, что увлекло меня целиком в тот период. Я остервенело снимала людей, голубей, машины, деревья… До Кая это интересовало меня не дальше инстаграма, куда я выкладывала фотки облаков и редкие томные селфи.

В этом крылся некий смысл. Захотелось пойти по его пути, чтобы понять, что произошло в Амстердаме. Я слышала, что в техническом мире это называется репродукцией ошибки. Если ошибка воспроизводима посредством выполнения некоторых шагов, ее можно обнаружить в системе и исправить.

Мои действия все еще носили печать ностальгии, но я только с виду пятилась назад. На самом деле я искала выход, как умела.

Занявшись фотографией сама, я часто думала, откуда вообще взялась эта бредовая идея — сфотографировать душу. Почему ему не хотелось снимать панорамы, голых девок, тачки? Ах, ну это же Кай и его великий замысел. Но похоже, он вообще ничего не делал со своими фотографиями. Не выставлял, не показывал другим.

Регулируя ненавистный объектив, я спрашивала себя — а что бы я хотела снять? Нечто особенное, нечто большее, чем Балтика с поехавшим горизонтом. На ум приходила только одна мысль: если бы это было возможно, однажды в объективе я хотела увидеть будущее, в котором есть я — но я не хотела бы себя узнать. Просто подумать, что эта девушка выглядит счастливой, что, наверное… наверное, у нее все хорошо.

Творческая ценность такой идеи равнялась нулю. Но мои работы из довольно посредственных становились более концептуальными. Я начинала понимать, какой силой может обладать фотография, и исподволь училась совмещать свое восприятие с тем, что должно было получиться. Руководитель курсов как-то заметил, что я стремлюсь к завершенности образа. Если честно, я его не очень поняла.

Будучи откровенной с собой, следовало признать, что занятие фотографией было также средством приблизиться к Каю. Я хотела обращаться со штативами, лампами и вспышками так же легко и играючи, как он. С каждым кадром я пыталась тайком подобраться к нему через мир фотоиллюзий. Может быть, где-нибудь и когда-нибудь в этой реальности мы бы увидели друг друга сквозь наши объективы.

Но постепенно я стала концентрироваться на самом процессе. Мне нравился момент фокусировки. Ты выбираешь для себя кусок реальности, то, что доступно только твоему видению… и забираешь этот момент с собой посредством камеры, как восторженный ребенок, который нашел красивый камешек.

Я начала поглощать очень много литературы не только по фотографии и истории искусств, но и по философии и психологии, в том числе психологии визуализации. Даже прочла в итоге Лакана, который валялся у Кая. Многие ученые писали, что современный человек живет и познает глазом. Фотоаппарат не мог быть средством познания. Но я поняла на практике, что он дает уникальную возможность показать, как что-то видишь ты.

Из орудия разрушения моей личности фотография превратилась в восстанавливающую терапию, которая медленно, но верно задавала мне тот образ жизни, к которому я стремилась, — без Кая.

К зиме он поблек еще сильнее. Не так быстро, как мне хотелось бы, но это происходило. А эта ужасная весна и лето в агонии пусть будут моим страшным кошмаром из прошлого. Чем холоднее становилось, тем быстрее я пробуждалась от него.

Иногда я снова все вспоминала, и меня раздирали противоречивые мысли. С одной стороны, Кай сделал то, чего не смог ни один другой человек, — показал мне в себе самой то, что я всегда безуспешно искала в других. Но с другой — я чуть не слетела с катушек. Показав мне меня, он заодно пропахал кровавую борозду в моей душе. Я все еще его любила. Нельзя перестать любить, раз начав. Поэтому в глубине души я все еще думала о нем как о чем-то, чего меня незаслуженно лишили.

Но я выбрала странный способ избавиться от подчиненности Каю, решив оградить себя от всех людей в принципе. Я перестала их бояться, как раньше, но теперь они меня раздражали. Спокойно становилось только в одиночестве. Эта потребность в самостоятельности привела меня к избыточной самодостаточности.

Я не планировала быстро отделиться от родителей, но в итоге переехала еще до Нового года и в ноябре предложила свою помощь в качестве ассистента при курсах фотографии, а если называть вещи своими именами, была уборщицей в этом здании. Также я помогала в фотостудии клиентам. Ничего креативного — биометрические фотографии, семейные коллажи и обслуживание фотоавтоматов, — но эта работа приносила мне заработок, которого хватало на страшненькую съемную комнату в спальном районе и мои нужды.

Родители, решив, что я стабилизировалась, практически сразу вручили мне карт-бланш; очевидно, мы друг от друга действительно устали. Возможно, они втайне ждали, что я вернусь из-за нехватки денег. Мимолетные знакомые отпали, как сухая шелуха. Дольше всех крепился Макс, который продержался до февраля, а потом неслышно растворился в городе и я вспоминала о нем, только если видела рекламу сыра.

Порой я вслушивалась в тиканье часов и думала — а что если я против воли стала такой же, как Кай? Чудаковатым человеком на окраине города, без родителей, без друзей, но у которого есть как мир простой, так и мир сквозь объектив… Но Кай был другим, а каким, я так и не могла сказать, потому что тогда ушла в последний момент…

Отец позвонил совершенно неожиданно. Я некоторое время раздумывала, брать трубку или нет, но в итоге ответила.