Через минуту я замечаю, что музыка сменилась. Вместо полинезийских барабанов и птичьего щебета звучит нечто более мрачное. Медленные басовые ноты, хриплый саксофон. Почти сразу вступает вокалист.

Я иду к музыкальному автомату, чтобы посмотреть, кто это поет. Том Уэйтс, «Элис».

– Кто поставил эту песню?

Я поворачиваюсь и оглядываю зал. Еще слишком рано, и народу не много. За столами всего человек десять.

– Кто поставил эту песню?

Никто не отвечает. Мое сердце колотится. Я возвращаюсь к бару, внимательно глядя в зал, но совершенно не понимаю, что делать. Хочется начать расшвыривать мебель и людей, но второе за день нападение на гражданских – это будет уже слишком.

– Ты видел кого-нибудь у музыкального автомата? – спрашиваю я Карлоса.

– Прости, дружище. Не видел. Я даже не подозревал, что у нас есть такая песня. Никогда ее раньше не слышал. Обслуживающие автомат люди меняют время от времени мелодии, когда приходят опустошать ящик с монетами.

– Когда придут в следующий раз, попроси ее убрать.

– Как скажешь. На, выпей еще.

Карлос наливает мне в стакан и ставит бутылку рядом. После чего зачем-то вынимает из-под прилавка бейсбольную биту.

– Свалил на х…й, рулачо[84], – слышу я чей-то голос. – Тебя это не касается.

Я оборачиваюсь и вижу у двери одного из тех самых скинхедов с рукой на перевязи. Он решительно идет к стойке бара – высокий, темноглазый и самоуверенный, – но повышенное сердцебиение говорит о том, что ему страшно. Нацист с перевязью не спускает глаз с Карлоса и его биты.

– Блют Фюрер хочет тебя видеть, – говорит он мне с легким кивком.

– Кто блюёт?

– Блют Фюрер, – поясняет Карлос, – «Кровавый вождь» по-немецки. Он главный у этих нацистских уродов.

– Заткнись, мексикашка. Белые люди разговаривают.

Одной рукой я беру скинхеда за горло и крепко его сжимаю. То, что нужно, чтобы снять напряжение! Наконец я его отпускаю, и скинхед падает на пол. Вот тебе и самоуверенный, и высокий.

– Блют Фюрер, – хрипит он.

– В смысле Кровавый Вождь? – переспрашиваю я. – И давно вы, ребята, пристрастились к игре «Подземелья и драконы»? Передай своему кровавому пердуну, что он может поцеловать меня в задницу.

Гиммлер хватается за барный табурет и встает на ноги.

– Я рассказал ему о твоем черном ноже. Теперь он хочет с тобой встретиться.

– Какое мне дело до того, что хочет он?

– Блют Фюрер говорит, что знает его настоящего владельца.

Азазеля? Третьесортный поклонник полковника Клинка[85] знаком с Азазелем?

– Откуда твой босс может это знать?

– Понятия не имею. Он просто сказал, что хочет встретиться с человеком, который обладает властью над этим особым ножом. Он гарантирует тебе свободный вход и выход.

– Спасибо, но я и сам могу найти вход и выход в подвальную часть твоей мамочки.

– Не доверяй этому крысенышу, – предупреждает Карлос. – Хочешь, я позвоню в полицию?

– Не надо. Если он знает о ноже, то я хочу с ним встретиться.

– На улице ждет машина, – говорит скинхед.

Я оборачиваюсь, беру его правой рукой за шею и снова сжимаю. Другой рукой приставляю к его горлу нож.

– Если ты лжешь, я выколю тебе глаза и отрежу яйца. Потом вставлю яйца в глазницы, а глаза пришпилю степлером к мошонке. Итак, позволь спросить еще раз: ты абсолютно уверен, что говоришь правду?

Скинхед пытается кивнуть:

– Он сказал, что хочет просто встретиться с тобой и что тебе никто не причинит вреда.

Я снимаю Веритас с цепочки и подбрасываю. Упав, монета показывает горящий крест и надпись «Sieg Heil», стилизованную под германские руны.

– Ну, хорошо, принцесса. – Я засовываю нож за пояс под толстовку. – Только помни – на первом свидании никаких поцелуев.

НОВЫЙ РЕЙХСТАГ – это заброшенный мебельный склад недалеко от перекрестка бульвара Сансет и улицы Альварадо. Снаружи припаркована дюжина потрепанных американских машин с арийскими наклейками на бамперах и примерно столько же собранных из мусора «Харлеев». По крайней мере, теперь я знаю, кто реально гоняет в этом городе на мотоциклах.

Мой новый нацистский друг стучит в дверь, и бритоголовая девочка с «Люгером» в наплечной кобуре впускает нас в клуб.

Окна в здании, должно быть, не открывали лет десять. Комната остро воняет пивом, по€том и мочой. Она битком набита накачанными стероидами яростными последователями Гитлерюгенда, но я не могу отвести глаз от девочки, впустившей нас в дом. Она агрессивная и тощая, в майке-алкоголичке, с лысой головой и пистолетом под мышкой – не девочка, а мечта моей панк-рокерской юности. Меня так и подмывает крикнуть ей: «Эй, детка, давай забухаем и разнесем здесь всё к чертям!» Но затем я понимаю, что она далеко не из той породы девушек, которых я знал когда-то. Эта мразь очень гордая. Она мечтает как можно скорее попасть в Валгаллу в одном строю с печатающими шаг «Дольфами Лундгренами».

– Х…ли уставился, мудак? – спрашивает она меня и тут же тянет руку к пистолету.

Я широко улыбаюсь:

– Давай, отшлепай меня как следует, Ева Браун.

Она плюет на мои ботинки, но промахивается.

– Заткнись, Ильза, – говорит мой нацистский приятель и ведет меня к двери с табличкой «личный кабинет». Он дважды стучит, и мы заходим внутрь.

В отличие от главной комнаты, представляющей собой свалку старой обоссанной мебели и мусорных мешков, в кабинете чисто и аккуратно, как в операционной.

За серым металлическим столом сидит блондин и что-то пишет перьевой ручкой в желтом блокноте. У него высокий лоб, синие глаза и выразительные скулы, похожие на борта ледокола. Влажная мечта любой арийской женщины. Черт, даже мне, глядя на такую красоту, захотелось завести от него детей.