Ревновала ли Джули к дочке? Ну если быть честной, то конечно. Но подавляла в себе это низкое чувство. Умом понимала: это самый крепкий цемент, связывающий их семью. Главная гарантия.

Других поводов ревновать было более чем достаточно. И не к дочке. А ко всем этим неизвестным прекрасным женщинам, которые наверняка окружали его там, в этих странных мирах, в которых он вращался и куда Джули доступа не было.

Все эти бесконечные поездки. То в Париж, то в Брюссель, то в Берлин. Иногда и в Вену тоже, но это редко, почему-то Карл свой родной город не очень любил. Возвращался — и привозил с собой чужие, странные запахи. Джули казалось — именно женские. Или этот его отсутствующий взгляд. Где-нибудь за обеденным столом. Сидит, как истукан, перед тарелкой с жарким по-чилийски и будто не видит ее. А Джули так старалась! Рецепт раздобывала. Тренировалась на тетке. Ведь не сосисками с пюре его кормить и не йоркширским же пудингом и тем более не «фиш энд чипс» — рыбой с жареной картошкой. А он отрежет кусочек уникального мяса, на изготовление которого ушло несколько часов, положит в рот аккуратно и вдруг застынет. Потом вроде вспомнит, что жевать надо. Жует, но вряд ли понимает что.

— Ну как, вкусно? — спросит Джули дрогнувшим голосом.

— О да, замечательно! — вроде бы очнулся. Улыбается. Глаза вернулись из того, другого мира. Может быть, он инопланетянин? Доктор Кто?

Тетушка говорила: и ты веришь, что он тебе не изменяет? И гнусно ухмылялась. А она отвечала, гордо задрав голову: да, верю! Ну-ну, говорила тетушка. А Джули и сама себе тоже говорила: ну-ну! Лучше, конечно, не задумываться. Но не задумываться не получалось.

Но хуже всего, конечно, эти войны. Ливан, Ирак с Ираном, Колумбия. Шри-Ланка с ее этими самыми «Тиграми», Афганистан. Вот что было страшнее всего. Мало того что там соблазны, так еще и убить могут или покалечить. Он-то всегда отшучивался, говорил: я не комбатант, что со мной может произойти? Но она читала в одном серьезном журнале, что именно фотографы и операторы рискуют больше всего. Один корреспондент писал: «Мы ненавидели фотографов, ведь их аппараты издалека неотличимы от винтовок. Они всегда вызывают огонь на себя. И на нас, своих пишущих коллег, заодно тоже. Злодеи всякие, творящие нехорошие вещи, они тоже больше всего не любят, когда их снимают за этими занятиями. И принимают свои меры… Поэтому, когда я видел фотокорреспондента, я сразу старался куда-нибудь подальше и поскорей от него удалиться».

Карл говорил: а, ерунда это все! Но Джули знала, нет, совсем не ерунда.

Еще где-то она прочитала, что на войне возникают самые скоротечные и безумные романы, самые верные мужья и жены становятся вдруг неверными. Опасность ускоряет все метаболические процессы, вбрасывает в кровь адреналин и заодно всякие там гормоны. Там, где много смерти, там много и любви, глубокомысленно заметил кто-то.

Джули даже пыталась заводить разговоры с Карлом, что теперь, когда он отец семейства, может быть, пора подумать о более безопасной и спокойной профессии? Ведь он не просто фотограф и не просто журналист, он — настоящий фотохудожник. Ему пора свои вернисажи устраивать по всему миру.

— Ты что, — сердился он. — Я же знаменитый фотокорреспондент. Это моя профессия, и я в ней один из первых в мире. В первой десятке. А пожалуй, и в пятерке. И вернисажи у меня уже были и еще будут. Но именно потому, что я блестяще делаю то, что делаю.

В общем — не сдвинуть никакими силами.

Он смеялся над ней, говорил: если со мной что-нибудь случится, тебе сообщат немедленно. Ну, то есть мгновенно! Что-что, а это дело поставлено у нас просто замечательно. И ты везде числишься как «некст оф кин» — то есть тот, самый близкий человек, который должен знать раньше всех остальных. Поэтому, если телефон молчит, значит, все в порядке. Гарантия!

И вот все эти внезапные отъезды и несвоевременные возвращения, все эти чужие запахи и отсутствующие глаза — все это продолжалось даже после рождения Шанталь. Временами бывало даже хуже, чем прежде.

Однажды он где-то мотался на Ближнем Востоке. И, как повелось, в срок не вернулся. Прошло уже два лишних дня, телефон молчал, но она места себе не находила. А тут еще грипп ее прихватил. Шанталь переехала к тетке, а Джули валялась наверху, в спальне, температурила, спать толком не могла, но забывалась время от времени каким-то лихорадочным полусном. И вот то ли ей приснилось, то ли привиделось, что в замке заворочался ключ. Карл вернулся? Или это гриппозный бред? Пока она пыталась отделить сон от яви, внизу, на первом этаже, зазвонил телефон. Кто-то снял трубку, послышался голос Карла — значит, это действительно он — и наяву! Джули вскочила с кровати, выскочила на лестницу. Хотела закричать радостно, но остановилась, надо же было дать ему договорить. Телефон стоял прямо под лестницей, в прихожей, так что Джули невольно слышала каждый звук. Карл тарахтел на своем родном немецком. Но интонация была какая-то новая, что ли? Ей показалось, что он уж очень нежно говорит с кем-то, интимно как-то. Как будто уговаривает кого-то ласково, что-то обещает. Заверяет в своих чувствах. Ну, или так, по крайней мере, стало казаться Джули.

И все время он повторял это слово: «шатци». И не просто так, а вроде с придыханием каким-то. И еще как будто вариация: «шейтцхен». Что бы это значило? Может, имя такое?

Через пару дней Джули позвонила своей школьной подруге Джессике, муж которой, Бен, преподавал немецкий язык. Поболтала с ней о том о сем, а потом как бы невзначай попросила узнать, что означают эти два слова: «шатци» и «шейтцхен»? И в каком контексте их употребляют. Джессика перезвонила через пару дней. Карл был дома, и Джули пришлось разговаривать конспиративно, короткими репликами. Что, конечно, немедленно насторожило подругу. То есть глупость была невероятная. Джессика, судя по всему, догадалась, что происходит. И почему ей эти слова понадобились. Пойдут теперь разговоры, уныло подумала Джули.

Один вред от звонка получился. Да и результат огорчительный. Даже пугающий.

Джули поднялась на третий этаж, где Карл оборудовал свой кабинет и где возился с аппаратурой. И не долго думая обрушила на него все свои сомнения. И стала пытать: с кем это он на днях по-немецки так нежно ворковал?

— Да с фоторедактором из «Шпигеля», Ханной Байерн, с кем же еще!

А почему же он называл ее «сокровищем», «дорогой» и «дорогушей»? Она же слышала это собственными ушами! Ведь так, кажется, надо слова «шатци» и «шейтцхен» переводить? И именно так вроде бы чаще всего обращаются в Германии к своим возлюбленным?

Ты с ума сошла! Ну, игривый, может быть, слегка такой тон был — так между нами давно принято. И это не значит абсолютно ничего! Это даже не флирт, так… Сугубо рабочий звонок… С тем же успехом он может начать ревновать к торговцам на фолкстонском субботнем рынке, которые, продавая Джули картошку или яблоки, иначе как «дарлинг» и «лав» ее не называют… Тоже, между прочим, можно перевести «дорогая» и даже «любимая»!

Ревновать? Да нет, речь не идет о ревности… А о чем же тогда? По-моему, о ревности как раз и идет! Причем совершенно беспочвенной.