Она и с топором бы управилась, но топор валялся в кладовке незаточенный, потому что время унесло и Густава, и лавку, оставив лишь воспоминания о молодости и ненависть.

Отерев руки о фартук, пани Тереза убрала нож, всыпала в кастрюлю тесто и стала разводить дрожжи. Сегодня к ужину будут кнедлики, прекрасные чешские кнедлики с мясной подливой. Если в мясо добавить чернослив и пару веточек базилика, то аромат будет стоять на всю квартиру. Жаль только, что сейчас в городе не достать приличного куска свинины. А все из-за этих проклятых русских! И зачем они въехали сюда на танках со своим коммунизмом? То ли дело аккуратные и домовитые немцы. Уж поверьте старой пани Терезе, они сумели бы призвать к порядку голодранцев-рабочих, которые вечно лезут со своими лозунгами о равенстве и братстве. Пани Тереза усмехнулась уголком рта. Но ничего, в Чехии осталось достаточно патриотов, чтобы не поддаться русским. Руки пани Терезы порхали над тестом, заученными движениями разминая податливую массу, пока та не стала отлипать от пальцев. Тогда она накрыла кастрюлю чистым полотенцем и решила, что пора выглянуть на улицу.

Русский офицер лежал там, где она его и оставила. Похоже, умер.

Старуха набрала в грудь воздуха и завопила что есть мочи:

– Убили, убили, помогите кто-нибудь!

Когда в окнах захлопали форточки и соседи выбежали на улицу, пани Тереза всем телом обвисла на почтальоне пане Мареке, делая вид, что сейчас упадет в обморок.

* * *

– Федор Федорович! – вихрем проносясь по длинному больничному коридору, медсестра Лена почти кричала. – Федор Федорович, товарищ полковник! Нам опять привезли Никольского! Завтра собирались выписать, а сегодня опять!

Обеими руками Лена толкнула дверь ординаторской:

– Скорее, он в тяжелом состоянии, вся спина в крови!

Полковник медицинской службы Орлов как раз собирался попить чаю и держал в руке толстый ломоть хлеба с куском американской консервированной колбасы из жестяной банки. Американские консервы в войсках иронично припечатывали названием «второй фронт». От Лениного крика Орлов вздрогнул, и колбаса с глухим шлепком упала на пол.

– Федор Федорович!

– Иду, – с сожалением кинув на колбасу прощальный взгляд, полковник рванул вперед свои сто двадцать килограммов с быстротой, достойной значка ГТО.

Еще не успев осмотреть раненого – а в том, что Никольский ранен, доктор не сомневался, – он успел отдать приказание готовить операционную и вызвать операционную сестру.

– Чехи привезли, товарищ полковник, лопочут непонятно что, руками машут, а Никольский вот-вот умрет, – тараторила Лена, и от ее трескотни у Орлова заломило в висках.

Около приемного покоя он повернулся:

– Замолчи, Елена, иди, зови санитаров.

– Так они там, товарищ полковник, я их сразу вызвала!

Осмотр Никольского занял несколько минут. С сожалением взглянув на заострившийся профиль раненого и его смертельную бледность, Орлов бросил:

– Ножевое. Срочно на операцию, – он зыркнул глазами на присмиревшую Лену: – Что стоишь? Готовь переливание крови, первая группа, резус положительный, – поправив сползшую на ухо шапочку, он буркнул себе под нос: – Если мы его вытащим, это будет чудо.

Оперируя, полковник Орлов не позволял себе отвлекаться на посторонние мысли о том, что у Никольского такая же светлая улыбка, какая была у Миши, его сына, убитого под Сталинградом. Сейчас Мише, как и Никольскому, было бы тридцать пять – еще жить и жить, любить жену, растить детей, утром ходить на работу, а вечером возвращаться домой и знать, что ты заслужил видеть над страной мирное небо.

Несколько раз полковнику казалось, что пульс Никольского вот-вот остановится, и тогда его губы непроизвольно начинали просить:

– Держись, парень, не сдавайся, гони от себя бабу с косой, не подпускай близко, помолись, что ли, если умеешь.

Когда Орлов сделал последний стежок, он вышел в бокс операционной и сел, бессильно опершись локтями о колени. Руки дрожали.

– Лена, дай нашатырь.

– Никольскому, товарищ полковник? – в Ленином голосе сквозило безмерное удивление.

– Не ему, а мне.

Орлов медленно прикрыл глаза и стал падать от перенапряжения набок.

Париж, 1945 год

Поезд еще не выехал за пределы Франции, а у пассажиров уже трижды проверили документы.

Когда полиция пришла в первый раз, Таня испугалась, что сейчас не хватит какой-нибудь бумаги и ее высадят с поезда. Тогда Прага отложится на несколько дней, а за это время Юра может уехать обратно в Россию.

Глядя, как внимательно полицейский читает ее бумаги, она коротко взмолилась про себя: «Господи, сделай что-нибудь, чтобы Юра меня дождался».

Наверное, она нервничала так явно, что пожилой полицейский в помятой форме дружески похлопал ее по руке:

– Все будет хорошо, мадам, главное, война закончилась.

– Да-да, конечно.

Таня поспешно убрала в портмоне несколько разрешений, извещавших о том, что она является представителем известной американской фирмы, имеющей офис в Праге. Документы сделал Алексей, и он же достал билеты на поезд, который сейчас ходил раз в неделю.

С убитым видом он поднес ее саквояж до самого купе.

– Таня, ответь, только честно, у меня нет шансов?

Она легко прикоснулась губами к его щеке, как поцеловала бы больного ребенка:

– Прости, Алеша, и прощай.

Она чувствовала себя обманщицей, но осадок стыда и горечи почти сразу же сменился нетерпеливей тревогой, едва поезд двинулся от платформы. Провожающие махали платками, кто-то вытирал слезы, юная девушка совала в окно к молодому человеку букетик фиалок.

Сначала поезд шел по территории Франции, и Таня почти не смотрела в окно, думая о том, как она будет разыскивать Юру. Он писал, что его госпиталь находится в Вышеграде. Она откинула голову на сиденье и попыталась вспомнить свой мимолетный визит в Прагу перед самой войной. Тогда была осень, и рыжие крыши домов сливались с оранжевой листвой деревьев, чуть подкрашенной запоздалой зеленью.

Странным образом запомнился не сам город, хотя он был восхитительно красив, а тончайшие вафельные круги чешской выпечки с разными прослойками. Кажется, они называются «облатки».

Сосед напротив – сумрачный военный – читал газету. Несколько раз заглянул проводник, чтобы предложить чаю. Таня отказалась, потому что ни пить, ни есть совершенно не хотелось.

«Юра, Юра, Юра», – выстукивали колеса поезда по стыкам железных рельс. На душе было светло и страшно.

К окну Таня прильнула, когда поезд пересек границу Германии. Перед глазами мелькали разбитые грузовики, сгоревшие танки с развороченными башнями, брошенные орудия, искромсанные так, словно их крушил каменный ураган невиданной силы. Вокруг станций смыкались дома, от которых остались одни стены с пустыми глазницами темных окон. У самой бровки железнодорожной насыпи колесами вверх лежал перевернутый грузовик. Особенно поражали мощные деревья со срезанными верхушками, сломанные рукой