прохладном подвале. Положить под голову ложе автомата, накрыться фуфайкой – и поминай как звали. Заснуть и увидеть во сне маму с банкой парного молока в руках. Борясь с усталостью, он насупил брови:

– Пошли, ефрейтор, нам еще предстоит обойти два соседних дома и перешерстить пустырь.

– Слушаюсь, товарищ старший лейтенант.

Не дойдя нескольких шагов до выхода, Зырянов вернулся, достал из сумки письмо и сунул его в карман.

За всю войну Пахом получил только одно письмо – от соседки Анны. Было это под Мариуполем, когда живыми от их взвода осталось трое раненых: он, мальчишка-лейтенант с тонкой шеей и пушком над верхней губой, да пожилой солдат Кузякин. Неподалеку от траншеи горел подбитый немецкий танк. Порыв ветра уносил вверх жирный столб бензинового дыма. Спихнув с себя мертвое тело пулеметчика, Пахом тяжело привалился на бруствер, не веря, что бой переместился в сторону моря, и наступило временное затишье.

Оглохший от артподготовки, он не сразу расслышал хриплый голос вестового:

– Пляши, Зырянов, тебе письмо.

В этот момент Пахом пытался зубами затянуть конец бинта, перевязывая рану на левом плече, да так и застыл с бинтом во рту. Писать ему было некому. Жена перед войной подалась на стройку Московского метро, а дочка Женька, еще малолетка, оставлена на соседей. За нее душа болела.

Принимая конверт, Пахомовы руки дрожали так, словно успели перетаскать к орудию груду ящиков со снарядами. Сперва подумал, что контузило, но потом маленько оклемался и цепко рванул край конверта.

Соседка наказывала бить врага крепче и сообщала, что дочка Женька присмотрена, не голодает и не холодает, хотя с продуктами в деревне худо. На обратной стороне бумаги в косую линейку Женька неумело нарисовала морковку и коряво подписала: «Папа это марковка с нашево огорода».

Пряча слезу за воротником шинели, Пахом приблизил письмо к лицу и втянул ноздрями воздух, пытаясь уловить хоть один из тех запахов, что пронизывают родную деревню Вязовку снизу доверху. Нарисованная морковка вдруг показалась ему самой прекрасной картиной на свете. Небось, Женька дергает сейчас моркву из грядки, вытирает о подол и хрумкает, весело жмурясь. А в лесу слой грибов пробился. Выйти бы утром, в туман, чтоб ноги в росах, да прошагать с корзинкой до дальнего соснового бора за заливным лугом.

Когда со стороны противника протарахтела очередь, Пахом сунул письмо за пазуху, поближе к сердцу, чтоб не потерять клочок далекой деревенской жизни, прожигающий душу как уголек. Письмецо это на его горбу до Берлина доехало, а потом в Праге оказалось, но скоро, совсем скоро, покатит в воинском эшелоне домой, на Восток, туда, где за лес закатывается огромный малиновый диск летнего солнца.

Париж, 1945 год

Июль принес в Париж африканский зной, поэтому в ресторан Таня пришла в открытом лазоревом платье, отделанном у выреза белой полосой косой бейки.

Целуя ее в щеку, Алексей не мог скрыть восхищения:

– Выглядишь сногсшибательно! Мне будут завидовать все мужчины Франции.

Светлый парусиновый костюм сидел на Алексее с легкой небрежностью. Загорелая кожа и белокурая шевелюра придавали ему облик голливудского актера, что явно не осталось незамеченным французскими девушками. Таня успела перехватить многозначительный взгляд дамы у барной стойки и улыбнулась.

Из окна ресторанчика близ площади Трокадеро отлично просматривалось острие Эйфелевой башни, свитое из металлических лент и перекрестий.

– Я должен извиниться, что выбрал ресторан наугад, – сказал Алексей, когда официант подводил их к столику. – Но мне показалось здесь уютно и тихо.

– Действительно, очень мило. Хотя я совершенно не капризна и вполне удовлетворилась бы обычной забегаловкой.

Таня оглядела круглый зал на несколько столиков, покрытых свежими скатертями цвета бордо. Посреди каждого столика стоял изысканный букетик фиалок, из которого возвышалась голубая свеча. За соседним столиком с чашкой чая сидела девушка, а за столиком у входа расправлялись со шницелями два офицера в форме английских войск.

Алексей шутливо поднял руки вверх:

– Таня, ты меня обижаешь. Побывать в Париже и не отведать настоящей французской кухни – с моей стороны было бы преступлением. – Он чиркнул зажигалкой, и над свечой заметалось крошечное пламя. – Что ты рекомендуешь заказать: конфит из утиных ножек или доб с говядиной и копченой свининой?

Произнося незнакомые названия, Алексей так смешно сморщился, что Таня не удержалась от смеха:

– Если хочешь отведать деликатес, то попроси лягушачьи лапки.

Он поперхнулся, в показном ужасе приложив руку к сердцу:

– Фу! Неужели ты можешь их есть?

– Конечно нет! До такой степени я не успела офранцузиться. Но ты же хотел истинную французскую кухню.

– Но не экстремальную. Если мама узнает, что я перекусывал лягушками, то оставшуюся жизнь мне придется питаться в изгнании.

– Бедный, – приняв шутливый тон, Таня указала пальцем в меню. – Пожалуй, доб понравится тебе больше утиных ножек. Хотя лично я предпочитаю шницель вульгарис, без всяческих изысков. Дешево и сердито.

– А я не хочу, чтобы дешево, – Алексей накрыл ее руку своей рукой и серьезно заглянул в глаза, – я хочу, чтобы у такой женщины, как ты, было все самое лучшее.

Танины пальцы стали деревянными. Собираясь в ресторан, она прекрасно осознавала, что там между ней и Алексеем состоится важный разговор, но думать на эту тему не хотелось.

Она попыталась высвободиться, но Алексей не отпускал. В его глазах появилась тревога:

– Знаешь, Танюша, в моей судьбе уже был момент, когда надо было действовать решительно. А я колебался, отмалчивался и упустил свой шанс. Больше я не повторю эту ошибку.

– У меня тоже был момент выбора тринадцать лет назад в Ленинграде. Я его сделала и ни разу не пожалела. Каюсь только, что мы с Юрой не смогли обвенчаться.

– Это когда зародилась на свет твоя дочь?

Таня кивнула:

– Да, тогда.

– Ты должна быть благодарна за то время. Но оно прошло и жизнь идет дальше. Ты не можешь не согласиться, что твоей дочери нужен любящий отец, а тебе и твоей матушке – крепкая мужская поддержка.

Вздохнув, Таня отвернулась к окну и скользнула взглядом по переплетам Эйфелевой башни. Под ее мощными лапами, обнявшись, шла парочка влюбленных.

Алексей коротко и напряженно рассмеялся:

– Я напугал тебя своим разговором?

– Пожалуй, – медленно произнесла Таня, – я уже привыкла к одиночеству, и, кроме того, я верю, что Юра жив.

– Пусть так, – горячо сказал Алексей, – но твой Юрий настолько далеко, что можно сказать – на другой планете. И разве он не желал бы тебе и дочери покоя и счастья? – он помолчал, подбирая слова. – Я верю, что мы с тобой встретились не случайно. О, кажется, я волнуюсь, – быстрым