комочек орущей плоти размером с ананас, разрывающий вагину, как кулак рвет тонкую жемчужно-розовую папиросную бумагу… Ты должна лучиться от счастья принести свое тело в жертву – не младенцу, нет, тут ты еще смирилась бы, несмотря на его сосущее, пускающее слюни, рыгающее и какающее торжество, – но всем и каждому, у кого есть свое мнение и рот, чтобы его высказать; у кого найдется теория насчет того, чем ты должна заниматься, кем ты должна быть. Ты, прежде ничтожное существо, превратилась в ту, за чьими действиями тщательно следят, а каждую ошибку считают преступлением против общества. Ты стала матерью, а матери должны. И ты каким-то образом должна быть счастлива даже этим.

И порой, особенно поначалу, мать Лэйси, можно сказать, бывала счастлива.

Тогда, темными ночами, принимая ударную волну музыки, идущую со сцены, чувствуя ее внутри, где ребенок отчаянно вертелся и пинался, будто хотел вылезти наружу и принять участие в действе, окруженная потными, извивающимися, орущими людьми, она со всей возможной силой ощущала его, это ликующее «да», то самое «да», которое она впервые почувствовала, сбежав из клиники, и изредка чувствовала потом, когда прошли все сроки. В те месяцы она посещала все концерты, какие только могла, – Спрингстин, Лэнс Ларсен, Quiet Riot, – начесывала челку, натягивала на огромный живот рубашку или, уже к концу, даже не пыталась его прятать, выставляя напоказ сверкающую от пота натянутую кожу, потому что фиг с ним, она теперь замужняя женщина, практически по Господнему завету – плодитесь и размножайтесь; и там, в темноте, оглушенная ритмами, ослепленная огнями, на вибрирующем полу, она чувствовала, что внутри нее – живое существо, что так и надо, что оно наделяет их обоих могуществом. Была в той музыке, в тех ночах, в их горячей крови какая-то магия. И Лэйси никогда этого не понять, не говоря уже о том, чтобы сказать спасибо, с ее-то претенциозными альбомами и вечно задранным носом. Ей никогда не понять, что и она сама появилась благодаря таким ночам, таким группам и песням, и к черту сперматозоиды и яйцеклетки, к черту биологию, к черту перепих, она была зачата в темном месиве трясущихся тел и безумной музыки, дитя черной магии, порожденной жаром, грохотом и похотью. Само собой, она стала именно такой, какой стала, и не могла быть другой.

Если бы только они могли навсегда остаться единым целым, все было бы чудесно. Ее было так легко любить – крошечный комочек, плотно сидящий в своем гнездышке. Мать Лэйси с легким сердцем простила бы всякую склонность к паразитированию, добровольно отдала бы все свои питательные вещества и кровь, лишь бы Лэйси осталась внутри, лишь бы черная магия тех ночей не заканчивалась.

Но нет.

Закончилась.

Младенца не потащишь в Мэдисон-Сквер-Гарден. Даже дома альбом не послушаешь, то есть не послушаешь целиком, не разбудив ребенка. Орущего. Гадящего. Блюющего. Ребенка, которого отец, ставший твоим мужем только из-за ребенка, так и не смог полюбить. Ребенка, который оставил внутри зияющую дыру, из-за которого ты стала как все, и даже когда ты бросала ее на кого-нибудь и тихонько сбегала, возвращаясь к сцене, к музыке, все было уже не так. Когда слушаешь музыку с ребенком в животе, она звучит совсем по-другому. Осталась пустота, которую музыка уже не могла заполнить, и не твоя вина, что пришлось искать, чем ее заполнить.

Ребенка должно было хватать.

Видимо, с ней что-нибудь не так, думала про себя мать Лэйси, раз после рождения ребенка ей вечно чего-то не хватает.

Она любила Лэйси. Тут ничего не поделаешь. Биология, с которой не поспоришь. Она бы отключила ее, если бы могла. Она пыталась.

Можно любить что-то и все равно понимать, что оно разрушило тебе жизнь. Можно любить что-то маленькое, розовое, беспомощное, так уютно устроившееся на руках, и все равно захочется разрыдаться и вернуть его или сжать его беспомощные губки и крошечные ноздри, пока оно не перестанет биться. Можно любить что-то и все равно с такой силой ощущать этот удушающий импульс, что бороться с ним придется всю оставшуюся жизнь, даже когда беспомощное существо вырастет и сможет заботиться о себе само. Можно любить что-то и все равно ненавидеть его за то, что оно сделало из тебя человека, способного на такие чувства, потому что ты не должна быть чудовищем.

На этот раз все должно было получиться по-другому. Она страстно желала, чтобы на этот раз получилось по-другому. Джеймс был живым воплощением слова «должно», и он должен был помочь ей стать такой же.

Она превратится в картинку из журнала, хоть сейчас в телерекламу. Она будет носить фартуки, мыть посуду, молиться и искупать вину, она будет Донной Рид[36]. Не будет выпивать больше одной порции. Будет любить этого мужчину с его зачесом на лысине и полиэстеровыми трусами. Любить за то, что он знает, как нужно жить, и учит ее этому. Она найдет в себе силы принять то, чего не может изменить. Она не подвергнет плод чрева своего воздействию дьявольской музыки, не будет отплясывать в темноте под вспышками огней и разгневанными небесами. Будет не наслаждаться сексом, но заниматься им, как предписывает супружеский долг. Она будет вырезать купоны. Наряжаться перед походом в церковь. Стараться. Она прекратит пить. Прекратит пить. Прекратит.

Она дала все эти обещания, и Джеймс заверил ее, что в случае их выполнения она должна была стать счастливой, а она не стала счастливой.

Она не пила, не курила, не танцевала. Она клала руки на живот и сияла, и все-таки, когда родился ребенок с чудесными крохотными пальчиками на ручках и ножках и маленьким пенисом, она опять возненавидела его за то, что он отделился от нее, и хотела от него отказаться. Она слишком сильно его любила и ненавидела за свою любовь, а он был такой же сердитый, противный и надоедливый, как когда-то Лэйси, но на сей раз она рожала его по своей воле. Винить было некого.

Возможно, матери Лэйси не следовало становиться матерью. По-видимому, некоторые не созданы для материнства. Но было слишком поздно. Плохие матери бросают своих детей, а она должна быть хорошей матерью, поэтому смирилась. И если иногда она рыдала, напивалась или представляла, как кастрирует спящего ребенка и засунет яички ему в горло, пока он не заткнется навеки, значит, такова цена материнства. Самая выгодная цена. А иной раз она просыпалась и клялась себе: «Я стану лучше». И в некоторые дни у нее получалось.

Мы. Июль – октябрь