Капитаном Крюком, а время от времени даже обнималась с Плюшевым Кроликом. Я была незнакомкой в чужой стране, сиротой, брошенной, найденной и спасенной, – а потом я закрывала книгу и снова начинала тонуть.

«Дорогая Лэйси, – писала я в письмах к ней, которые на всякий случай прятала в старой коробке из-под свитера. Выводила своим ужасным почерком, размазывая чернила, не расплывшиеся под необроненными слезами: – Мне очень жаль. Если бы я знала. Если бы ты знала. Пожалуйста, вернись».

* * *

В последнее воскресенье июля, чувствуя себя хрупкой и измученной, понимая, что она не придет спасти меня, но все же надеясь, я наконец выбралась из дома. Всего кружок по кварталу на велосипеде, который отец, не сказав ни слова, заново собрал из того, что осталось после вечеринки. Солнце приятно грело. В воздухе приятно пахло травой и летом. В ушах приятно шумел ветер, издавая свист, который слышишь только при езде. В детстве катание на велосипеде всегда становилось приключением, за мной гнались негодяи, я преодолевала горный перевал, где меня наверняка ждали чудеса. Сам велосипед казался мне тогда чудом; не считая книг, только ему удавалось унести меня в далекие края. Но то была детская логика, игнорировавшая простейшие законы физики. Не важно, с какой скоростью крутишь педали, если ездить по кругу. Велосипед неизменно привозил меня обратно к дому.

Папа курил на ступенях крыльца – он начал курить в июне. Из-за сигарет дом стал пахнуть как чужой.

Я бросила велик на лужайке, а папа потушил окурок о цементную ступеньку и позвал меня:

– Ханна!

– Что?

– Ничего. Просто… я рад, что ты вышла.

– Лучше не привыкай. – Я постаралась воспроизвести оборонительную интонацию Лэйси «не учи меня жить».

Он закурил новую сигарету. Смолит без перерыва. И сидит дома в разгар рабочего дня. Видимо, со дня на день его опять уволят, а может, он уже ушел и боится признаться. Раньше мы вместе хранили такие тайны. Раньше я считала это романтичным: своего рода донкихотство, убежденность в том, что настоящее – только пролог некоего звездно-сияющего будущего. Но сейчас он казался жалким. Лэйси сказала бы, что я начинаю походить на свою мать.

– Мне надо тебе кое-что сказать, – проговорил отец.

– Валяй.

– Вряд ли она вернется. Лэйси. И не думай, что она уехала из-за тебя.

Лэйси больше нет, а он все еще пытается предъявлять права на ее частицу.

– У нее дома что-то случилось, – пояснил он.

Когда я спросила, почему ему так кажется и с чего он решил, будто знает больше меня, он признался (тон был именно как у признания, бравада пополам с виной):

– Она приходила сюда тем вечером. Перед отъездом.

Все вокруг словно замерло.

– Что ты ей сказал?

– Ей нужно было с кем-то поговорить, – ответил он. – Мы с ней иногда беседовали.

Они беседовали? Иногда?

«Что за херня, – сказала бы прежняя Декс, та Декс, у которой была Лэйси. – О какой херне вы могли беседовать, что за хрень у тебя в голове, что за хрень ты натворил».

«Она моя», – сказала бы Декс, и ее не терзали бы сомнения.

– У твоей подруги были кое-какие проблемы, – заметил он.

– Проблемы есть у всех.

– Ты не все про нее знаешь, детка.

– Что ты ей сказал? – повторила я. – Что ты ей такого сказал, из-за чего она уехала?

«Уехала без меня», – подразумевала я.

– Насколько мне известно, у нее дома что-то случилось, и она очень расстроилась. Не хотела туда возвращаться.

– Но ты ее заставил. – Голос у меня звучал ровно, лицо оставалось невозмутимым; он не понимал, что означали его слова. Не понимал, что сжигает дотла нашу с ним близость.

– Нет, я…

– То есть посоветовал не возвращаться?

– Нет…

– Так что ты сказал?

– Вряд ли мы сумели бы ее остановить. Человек должен захотеть, чтобы ему помогли.

– Она не принадлежала тебе.

Есть вещи, которых не стоит говорить.

– Она и тебе не принадлежала, детка. Но, может быть, теперь все вернется на круги своя. Все станет по-прежнему.

Все станет по-прежнему, как и должно быть, я снова буду его девочкой. Типичная папина дочка: бойкая, но не распутная; кокетничает с парнями, но не трахается; плюет на комендантский час, на правила, на все на свете, но только не на свою драгоценную девственность; пытается быть похожей и одновременно непохожей на Лэйси; бунтует, но не против него, а вместе с ним; посылает подальше мужиков и собственную мать, но возвращается домой как раз вовремя, чтобы уютно устроиться на кушетке и посмотреть «Угадай цену». Наконец я увидела то, чего не замечала раньше: я для него не Ханна и не Декс, я исключительно дочь Джимми Декстера, отражение его собственных чаяний. Возможно, думала я, он боялся, что я задавлю Лэйси, как его самого задавила моя мать. Возможно, решил за счет родной дочери спасти неродную, велев ей сматывать удочки, пока не поздно.

– Может, давай сходим в кино, если хочешь. В любое время. Как раньше. Только ты и я. – Будто можно в одностороннем порядке оборвать дискуссию, переместив нас в будущее – или в прошлое.

Он не собирался передавать мне, что она ему сказала. Или что он ей сказал. Как говорится, что хочешь, то и думай. Будто можно вот так запросто подгонять мысли под свои желания. Будто я специально отказываюсь верить, что папа меня любит, что родители любят друг друга, что Лэйси вернется, что я перестану каждый раз, выходя из дома, сгорать от стыда, что жизнь прекрасна и удивительна, что завтра будет новый день, а Никки Драммонд сгорит в аду. Чего уж мелочиться: эдак я поверю и в путешествия во времени, экстрасенсорное восприятие, инопланетян и Бога, поверю, что в мире полно волшебства, а будущее простирается далеко за пределы Батл-Крика, до самого горизонта. Лэйси говорила, что важно поверить не столько в себя, сколько в того человека, каким хочешь быть, что поверить труднее всего, а когда есть вера, остальное приложится. Я устала от трудностей. Я устала.

– Заработаешь рак легких, – сказала я папе и, переступив через него, пошла в дом.

* * *

В следующий раз я вышла из дома по необходимости. У Лэйси была теория, что способность наслаждаться любимыми вещами не безгранична. Будь то песни, фильмы, книги, еда – мы устроены так, что наше удовольствие строго дозировано, и когда доза превышена, польза оборачивается вредом. Фишка в том, что не существует никакого предупреждения о возможном передозе: дофамин просто вырубается, как электрические пробки, и вот еще одну книгу можно бросать в костер.

Но