очень редко, говорила Лэйси, находится нечто такое, чем мозг способен наслаждаться бесконечно, и вот это, говорила Лэйси, мы и называем настоящей любовью.

В любовь я больше не верила, зато верила в передоз и разочарование и, не собираясь рисковать излюбленным чтением, села на велосипед, поехала в библиотеку и под завязку набила рюкзак новыми книгами. Мне будто снова было двенадцать, когда я, вырвавшись из детского отдела в полуподвальном этаже, гладила корешки на полках с взрослыми книгами, точно могла впитать их содержимое сквозь переплет. Я почти почувствовала себя нормальной, почти спаслась. К несчастью, в конце концов пришлось оттуда сбежать.

– Господь любит всех своих чад, – убеждала женщина со стопкой буклетов, примостившаяся у выхода. – Но Он не может защитить тех, кто добровольно ступил на опасный путь искушений.

Это была остроносая Барбара Фуллер, однажды замещавшая учителя на занятиях по подготовке к конфирмации и не однажды журившая мою мать на благотворительных базарах выпечки, устраиваемых родительским комитетом, утверждая безо всякого стеснения, что женщину, которая приносит покупную выпечку, можно назвать матерью не больше, чем пончики можно назвать пищей. Одежда болталась на ней, как на вешалке. Барбара Фуллер принадлежала к тому типу людей, которые пишут письма редактору о падении нравов и слишком яркой рождественской иллюминации; она с жадностью набрасывалась на промахи окружающих и намеревалась взобраться по нашим грехам на небеса. В тот день ей как будто было плевать, что она проповедует горстке скучающих пенсионерок и некому сконфуженному лысому мужчине, который, похоже, готов был откусить себе руку, если жена – единственная преданная слушательница Барбары Фуллер – не отпустит его восвояси.

– Сатанисты ежегодно приносят в жертву пятьдесят тысяч детей.

Лысый мужик ковырял в носу.

– Это национальное бедствие! Не обманывайте себя, в этом городе действует ячейка сатанистов. – Она повысила голос: – Возможно, ваша молодежь в опасности.

Прозрачный намек.

Я быстро пошла прочь, опустив голову и пытаясь сосредоточиться на шлепках подошвы сандалий по тротуару, скрипе гравия под колесами «шевроле» какой-то старушки, пении цикад, токе крови, прихлынувшей к щекам, лязге велосипедного замка, с которым я возилась, пытаясь вставить ключ.

– Они охотятся на уязвимых, растерянных, легко поддающихся искушению! – оглушительно визжала Барбара Фуллер, и у меня возникло подозрение, что она старается не ради горстки старух со слуховыми аппаратами. Я не стала оглядываться, чтобы не поймать на себе ее взгляд. – Они охотятся на падших.

* * *

Лето затянулось. Мать, как обычно, экономила на кондиционере, и в доме день и ночь раздавалась виноватая одышка вентиляторов. Они разгоняли горячий воздух; мы терпели. Отец прохлаждался у открытого холодильника, а мать подсела на мороженое без сахара, посасывая рожки с такими непристойными вздохами, что мне приходилось отворачиваться. Я в основном валялась в постели.

Антисатанистский буклетик Барбары Фуллер – сложенный втрое листок, выуженный из урны, – я прочитала не один раз. Написанный доктором философии Изабеллой Ф. Форд и опубликованный союзом «Родители против сатанинских учений» совместно с Обществом расследований преступлений сектантства, этот буклет утверждал, что подпольная сеть из пятидесяти с лишним тысяч сатанистов неуклонно придерживается практики гробокопательства и детских жертвоприношений. Похищение девственниц? Убийство домашних животных? Принуждение к самоубийству? Поздравляем, в вашем окружении, возможно, тоже есть дьяволопоклонники. Вне всякого сомнения, там впервые вполне всерьез цитировали Херальдо Риверу[42].

Лэйси мне не звонила.

Мне никто не звонил.

Пока однажды вечером (по-моему, шел дождь, или мне только так кажется, ибо зловещий ливень с раскатами грома, возвещающими о возвращении злодейки, лучше подходил обстоятельствам) мама не крикнула снизу, что мне звонит Никки Драммонд. Когда я, понятное дело, отказалась подойти к телефону, Никки позвонила еще раз. На следующий день опять, и через день тоже. А на четвертый явилась самолично.

* * *

Она пришла в выходной, когда мама была дома. Мама впустила ее из вежливости – с этим семейством не стоило ссориться.

Никки Драммонд изящно устроилась на синей плюшевой кушетке в нашей гостиной, усевшись прямо на пятно, которое, видимо, осталось от моих младенческих оплошностей с горшком, причем неоднократных. Она была одета сообразно батл-крикскому лету, то есть на грани между пристойностью и абсолютной наготой, каким-то образом умудряясь выглядеть в легком трикотажном топе и пропотевших джинсовых шортах сексапильной соседской девчонкой и одновременной светской гостьей, заглянувшей на огонек. «Дети любят, мамы одобряют»[43]. Я была одета примерно так же, но выглядела бомжихой.

Я села напротив Никки, и мама с неохотой, подозрением и надеждой оставила нас одних.

– Итак, – сказала Никки.

Лэйси учила меня, что проще всего вывести собеседника из себя, заставив его мариноваться в тишине. Неловкое молчание люди ненавидят даже сильнее правды, сказанной в лицо.

По-видимому, Никки об этом тоже рассказывали. Потому что я уставилась на нее, а она уставилась на меня. Я не выдержала первой.

– Что тебе тут надо?

– Ты на меня вроде как злишься?

– Да ну?

Невинный взгляд огромных глаз Никки заслуживал «Оскара». Пути к отступлению не было, только вперед.

– Во-первых, ты насплетничала про меня моей гребаной мамаше, – тихо проговорила я, не сомневаясь, что вышеупомянутая мамаша подслушивает нас из кухни. – Не знаю, с чего ты взъелась на нас с Лэйси, но…

– Это для твоей же пользы, – медовым голоском заявила Никки. – Она заставила тебя нарушить закон, Ханна. Что ж это за подруга такая?

– Декс.

– Что?

– Меня зовут Декс.

Она усмехнулась. Прежде мне никогда ни разу не приходилось драться – будучи единственным ребенком в семье, я избежала ссор и сражений с братьями и сестрами, – но тут я впервые в жизни почувствовала мучительное искушение. Она, должно быть, поняла это, поскольку проглотила смешок.

– Прости. Декс.

– Пожалуйста, уходи.

– Погоди, я пришла убедиться, что у тебя все в порядке, а ты даже не даешь мне шанса спросить.

– Лэйси уехала. – Я впервые произнесла это вслух. И еще больше возненавидела Никки, что она меня вынудила. – Так что можешь больше не беспокоиться обо мне. Больше никакого дурного влияния.

– Господи, Ханна, да плевать мне на Лэйси. Я говорю о тебе. Ты-то как? После… ну, ты понимаешь.

Разумеется, я понимала, но и не понимала тоже, поскольку ничего не помнила. Может, именно поэтому я позволила Никки Драммонд усесться на мою кушетку, елозить шлепанцами по моему коврику и притворяться, будто у нее есть сердце. Она здесь; она может мне все рассказать.

– Замечательно, – ответила я.

– Ага, так замечательно, что все лето корчишь из себя затворницу. Ты уже похожа на альбиноску.

Я встала:

– Спасибо за комплимент и за беспокойство, а теперь – скатертью дорога.

Никки вздохнула:

– Слушай,