стереотипов и за прочие прогрессивные новшества, но… Есть что-то необъяснимо щемящее в том, чтобы просто вот так смотреть, как твой мужчина уплетает за обе щеки приготовленную тобою еду. И нахваливает, задумчиво глядя из-под ресниц.

— А теперь гулять! — командует Мишка, отодвигая миску. — Я всё-всё хочу здесь разведать.

Мы собираемся, путаемся в сваленных на стул куртках-перчатках-шапках. Смеёмся. Выкатываемся в зиму из тёплого дома гурьбой. Пока мы возились в доме, ветер неожиданно стих и пошёл снежок, засыпая округу белым.

— Может, завтра на лыжах удастся проехаться.

— И я хочу!

С искривлённой мышечным спазмом ножкой это нереально. Я гляжу на Андрея, гадая, как тот будет выкручиваться. Он вспоминает о санках, и Мишка тут же переключается. Ловко у него выходит. Идём дальше, держа Мишель за обе руки. Иногда она внезапно поджимает ноги. И тогда мы её просто тащим, а она хохочет. Всё время нужно быть начеку, чтобы успеть подхватить. На пути попадается несколько старых домиков. Даже удивительно, как тут ещё не понастроили загородных коттеджей. У одной из таких развалюшек свисают с толстой ветки качели, сделанные из старой покрышки. Мишке обязательно хочется покататься на таком чуде. Она — ребёнок современных детских площадок — такого ещё не видела.

Делаем крюк и возвращаемся по берегу, уже порядком озябнув. Останавливаемся поглядеть на старый покосившийся и прогнивший причал, облепленный птицами. Странно, что не все они улетели на юг.

— Надо возвращаться.

— Я не хочу! Давайте ещё погуляем.

Мишку еле удаётся загнать, сославшись на то, что иначе печка погаснет, и мы все замёрзнем. Зато стоит ей снять свой комбинезон и упасть на диван, как она в одно мгновение вырубается. У меня не слишком богатый опыт в общении с детьми, и это, признаться, меня беспокоит. Но Казак отмахивается, говорит, что всё нормально — она просто набегалась, опьянела от чистого воздуха. Мы подбрасываем дров в печку, поправляем на Мишке привезённое с собой одеяло, а сами забираемся на мансарду. Здесь закономерно жарче, чем внизу. А за окном разыгралась метель. Ветер, будто дав нам погулять, поднимается снова, стоит только вернуться в дом. Окно царапает размашистая еловая лапа, в тусклом свете лампы скользят тени, слышатся тихие вздохи, просьбы… звуки слияния тел. Внизу трещит огонь, скребут под потолком мыши. В печной трубе свистит… И нигде, ни в Милане, ни в Лондоне, ни в Париже я не была такой счастливой, как здесь. Никогда. Ни разу в жизни.

Утром просыпаюсь от холода. В доме тепло до тех пор, пока не гаснет огонь в печи. Казака нет. Я сладко, до хруста в костях, потягиваюсь. Веду носом… М-м-м. Пахнет вкусно. А я проголодалась. Улыбаюсь, надеваю теплый спортивный костюм и толстые шерстяные носки. Спускаюсь по лесенке. Ступени рассохлись — скрипят. И, конечно, Андрей слышит, что я спустилась, но не оборачивается и продолжает что-то жарить на огромной чугунной сковородке.

— М-м-м… — протягиваю я. — Что у нас на завтрак?

— Гренки! С вареньем, — рапортует Мишка, облизывая край банки.

Почему-то вспоминается наше первое утро. Я ведь уже не раз думала о том, как бы всё сложилось, не убеги я. Если бы то наше утро началось с чего-то подобного, возможно, наши отношения уже давно бы вышли на другой уровень.

Обнимаю Андрея со спины, целую в колючий подбородок и отхожу, чтобы умыться. Чувствую, как он смотрит мне в спину. Снова задумчиво.

Кофе в турке, поджаренный хлеб в яйце, малиновое варенье… Не знаю, что может быть лучше. Печалит то, что здесь нельзя остаться навечно. Чтобы об этом не думать, утыкаюсь в телефон. В телефоне письмо. Неожиданно… Аж из нью-йоркского офиса. Почему-то мне страшно его открывать. Да и вообще — какого чёрта? У всех, даже в Нью-Йорке, сейчас выходные.

— Ну, какие планы на день? — интересуюсь я, откладывая телефон в сторону.

— Я бы на лыжах прошёлся. Но они только одни.

— И ладно. Я не умею ходить на лыжах. Мы покатаемся с Мишкой на санках. Правда, Мишель? Отпустим папу?

— Ты не умеешь кататься на лыжах?! — изумляется Казак.

— Не-а. Зато я как-то в Куршавеле пыталась освоить сноуборд.

— И как?

— Ну, шею не свернула, — смеюсь. — Там, по-моему, все пьяные были. Даже инструктор.

— Весёлая у тебя жизнь.

Ну, вот и на хрена я этот Куршавель вспомнила? Я и была-то там всего один раз — затащили рекламодатели после недели моды в Париже.

— Мне тогда тоже так казалось. Другой-то у меня не было… — шепчу. Андрей вскидывает взгляд, секунду мы просто смотрим в глаза друг другу. Следом он протягивает руку. Я касаюсь его пальцев своими. И снова всё хорошо.

— Ну что? Позавтракали? — стучит ладонями по столу Казак, поднимаясь. — Тогда одеваемся — и на прогулку.

После вьюги снега навалило столько, что Мишке даже сложно ходить. То есть, и мы увязаем, но у нас-то здоровые ноги. Мы не прихрамываем, как она.

— Садись в санки!

Пока я таскаю Мишку в санях по двору, Андрей закрепляет старые лыжи.

— Не знаю, выйдет ли что. Лыжни-то нет…

— Не попробуешь — не узнаешь, — философски замечаю я.

Андрей начинает движение, я тащу Мишку за собой. От усилий уже взмокла спина. Выходим на берег. Тонкая корка льда, сковывающая залив, как будто окрепла за ночь. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, как успехи Андрея. Мишель выбирается из санок.

— Никуда от меня не отходи.

— Не буду. У папы хорошо получается, — улыбается она, поправляя очки ручкой в варежке.

— Да, он молодец.

— Можно я скормлю птицам крошки?

Я и забыла, что мы взяли с собой остатки батона.

— Конечно. Может, давай я нащиплю? Тебе неудобно в варежках…

— Я сниму.

— Замёрзнешь.

— Да нет. Мне так жарко, руки даже вспотели!

Казак делает круг и начинает двигаться к нам. Я смотрю то на него, не в силах не смотреть, то на Мишель.

— Мишка, корми с берега. Не вздумай подниматься на пирс. Там может быть скользко.

— Я просто посмотрю!

— Нет, — бросаю всё и бегу к ней. И этим будто подгоняю хулиганку, которая явно вознамерилась сделать всё на свой нос! Она обезьянкой взбирается вверх, не слушая моих криков.

— Гули-гули-гули…

— Мишка, немедленно слезь! — ору я, подбегая к проржавевшей лестнице. Сердце оглушительно стучит в клетке