всё, что внутри меня скрыто, всё, что я никому и никогда не показывал… может быть, даже себе — не до конца… это будто под дых меня бьёт. Это чересчур. Я отстраняюсь. Хватаю ртом воздух.

— Так что, идём мыться? Если на дачу ехать, спать осталось всего ничего. А ведь тебе ещё домой надо заехать.

— Зачем? — откашливается Нелли. Может быть, не у одного меня прямо сейчас перехватило дыхание.

— За одеждой, зачем ещё? А потом за продуктами. Слушай, а ты готовить умеешь?

— А ты? — морщит нос Нелли.

— Я мужчина! Мне уметь готовить не обязательно.

— Фу! Тебе кто-нибудь говорил, что ты — сексист?

— Ладно. С меня шашлыки, — иду на попятный, осторожно сгребаю брошенные Нелли серьги и сам вдеваю ей в уши. Руки немного дрожат. Замочки не поддаются. Нелли неуверенно улыбается. Может быть, всё будет хорошо.

Глава 23

Нелли

— Да твою же бабушку! Я ведь просил убраться. Затопить… А тут конь не валялся, — на лице Казака неприкрытая досада, он сбегает по крепенькому крыльцу (явно не так давно отремонтированному) и заглядывает в сарайчик: — Ну хоть дрова есть!

Слушаю его как радио, фоном. Лично у меня всё хорошо. И пусть с залива дует до костей пронизывающий ветер, пусть он бьёт по щекам, превращая морские брызги в острые, впивающиеся в кожу льдинки — даже он не может испортить этот чудесный день, в котором солнце светит. Ну правда, где это видано в наших краях, чтобы солнце — в декабре? Запрокидываю лицо к чистому небу, скулы оглаживает студёной рукой зимы.

— Сейчас позвоню, узнаю, что за фигня…

Участки здесь разбросаны достаточно далеко друг от друга. На километры вокруг — изумительная тишина. Только ветер бушует в кронах вековых елей, и звенят, скованные коркой льда, иголки.

— Да-да, Фёдор Иванович. Уже. Как — в больнице? Почему ничего не сказали? Я бы кого прислал…

— Пойдём в дом, Мишка. Посмотрим, что да как. Ты здесь, наверное, бывала? — улыбаюсь малышке.

— Не-а, — трясёт та головой в смешной шапке-шлеме с помпоном. Я всё боялась, чтобы она не замёрзла, но потом поняла, что экипировка у неё отличная. В такой никакой холод не страшен. — Это очень старый дом…

Я оглядываюсь на Казака, тот отходит к машине, и его голос уносит ветер. Я уже не слышу, что он говорит. Наверное, выпытывает что-то о здоровье того, кто должен был подготовить здесь всё к нашему приезду. Андрею пока не до нас. Он искренне обеспокоен. Теперь, когда я знаю Казака чуть лучше, мне довольно сложно себе объяснить, почему я так его невзлюбила в начале. Беру в охапку связку поленьев, толкаю тяжёлую дверь. Дом окутывает меня своим духом.

— Старый. В нем ещё твой прадедушка жил. Ну, чего стоишь? Пойдём.

Мишка хмурит бровки.

— А там нет приведений? Говорят, в старых домах их тьма.

— Хм… Думаешь? Ну, давай посмотрю.

Захожу внутрь, оглядываюсь. Видно, что порядок здесь всё же поддерживается. На грубо сколоченных полках почти нет пыли. Стол под абажуром накрыт скатертью, разношёрстные стулья вокруг кажутся вполне крепкими. По правую руку — обычная печь. Здесь же, прикреплённая на гвозди, поблескивает кухонная утварь — сковорода, черпак, какие-то кастрюльки. Ступеньки вверх, на небольшую мансарду, подметены. Сгружаю дрова в уголок и выглядываю наружу:

— Никаких приведений. Поможешь мне затопить?

— Затопить? Это как?

— А ты иди сюда. Я тебе покажу.

Мишель наблюдает за мной с восторгом. Я не делала этого очень давно, но руки хорошо помнят, как надо. Открыть поддувало, сложить дрова… Газетки для розжига тут же, лежат стопочкой. Спички отсырели, приходится перевести три штуки, прежде чем удаётся высечь искру. Поджигаю бумагу. Языки пламени нехотя перекидываются на дрова. В доме холодно, и у печи моментально размаривает.

Казак возвращается, обвешанный пакетами из супермаркета, когда дрова уже уютно трещат.

— А вы, смотрю, неплохо справляетесь, — оторопело говорит он. — Сказала бы, что ты и коня на скаку, и в горящую избу, так я бы Иваныча не мучал. — Хмыкает, всё ещё недоверчиво покачивая головой.

— Я и не такое умею, — задираю нос. Андрей улыбается. Наклоняется, чтобы чмокнуть меня в самый кончик. Мишка смущённо хихикает. Она впервые становится свидетелем нашей нежности, ведь до этого Казак никогда не позволял себе подобного при свидетелях. А теперь — вот… Внутри разливается тихое счастье.

Руки у него холоднющие!

— Замёрз?

— Сейчас бы чего-нибудь горячего.

— Обед? Так это я быстро. Воды принеси!

И так всё ладно выходит, будто мы в этом домишке не один год прожили. Он воду приносит, чистит овощи, я шинкую, рублю. Болтаем… Рассказываю о том, что пока его не было, я навестила Симочку и Василия Александровича. А с Ленкой («Библиотекаршей?» — уточняет Андрей. «Да-да!» — киваю я) пообедала в бистро в центре.

— Они с Димкой всё-таки встречаются, — я бросаю быстрый взгляд на Казака, не прекращая нашинковывать капусту.

— Да неужели? — хмурится он. А я до сих пор не могу поверить, что Андрей и впрямь меня ревнует, и ведь смешно — к кому. Кусаю губы, чтобы не заулыбаться, как полная дура. Но, кажется, он замечает что-то такое, от чего сначала хмурится ещё сильней, а потом опять хмыкает. Вероятно, Казак и сам понимает абсурдность ситуации. Он неглупый. Просто ревнивый очень, недоверчивый и… осторожный. Впрочем, это я могу понять. Мы с ним как два потрёпанных жизнью хищника ходим вокруг друг друга… Приглядываемся и принюхиваемся, нарезая круги. Моё — не моё. Здесь нельзя ошибиться.

— Я голодная! Я с-с-страшно голодная! — неуклюже подпрыгивает Мишель. Я как раз зачерпнула ложку и пробую борщ на соль.

— Мишка, смотри не вздумай здесь ничего коснуться. Обожжёшься.

— Я есть хочу!

— На вот, попробуй, достаточно соли? Или ещё? И отойди от печи! Не дай бог наткнёшься.

— Не надо соли!

— А мне? — возмущается Казак. — Я тоже хочу попробовать.

Зачерпываю ложку. Дую. Протягиваю ему. Это совсем уж семейная картина. Я закусываю губу.

— Великолепно. Ничего не надо солить, Мишка права. Давай уже насыпай. Где моя большая ложка? — рычит медведем.

— Капуста ещё твёрдая! — смеясь, возмущаюсь я.

— Ничего. Прожуем. Ну правда есть хочется.

Я современная продвинутая женщина. Я за равноправие, отмену гендерных