– Это именуется – военный трофей. Был пан, да весь вышел.Чтобы ты не думал чего-то для меня унизительного, спешу внести ясность: я егоне из кишени у мертвого вытаскивал. То есть из кишени, конечно, только светлейшийпан граф совсем незадолго до того, как лечь падлиной, палил в меня что естьмочи из серьезного пистолета. А я в него, соответственно. И положил справнегошляхтича за все, что его прадеды над нашими вытворяли. А после такого не грехне то что сигаретницу забрать, но и сапоги снять... Как смотришь?

– Да пожалуй что, – сказал Спартак искренне.

– Рад, что понимаешь, – кивнул Панас. – Ну что,подымили, пора и в дорогу? Кость, волоки сюда одяг пана офицера.

Он мотнул головой в сторону, где Спартак увидел свой летныйкомбинезон и сапоги – американское обмундирование, что греха таить, и скроенноелучше советского, и выглядевшее красивее.

– Може, ему еще кофею с профитролями? – буркнултретий. – И босиком бы до постерунка дотопал, не бог весть яка птица...

– Вот теперь я точно бачу, что рано тебя повышать вчине, – сказал Панас с легкой брезгливой усмешечкой. – Державности нечуешь, я тебе это повторять замучился... Пан вартовый комендант предъявляетпану оберштурмфюреру пана радецкого офицера с бомбовца. Державное дело. И мыповинны быть в полной форме, и летчик, и пан оберштурмфюрер уж наверняка небудет в расхристанном кителе щеголять... – На его лице, вот чудо,отразилась даже некоторая мечтательность, свойственная скорее поэту, и онповторил нараспев, значительно подняв руку: – Державность... Не песье лайно!Кость...

Юнец кинулся за комбинезоном. Окурок сигареты обжег губы,Спартак c превеликим сожалением выплюнул его подальше в пыль. От тоскливойбезнадежности сводило скулы – он оставался самим собой, невредимым, неслабым инеповторимым, но от него теперь ничегошеньки не зависело, им, как вещью,распоряжались другие. «Значит, плен, – подумал он потерянно. – Плен.Вот так это и выглядит...»

– На медаль рассчитываете, пане Панас? – спросил онязвительно.

– А чего ж? – без тени обиды кивнул комендант. –Если есть медали и если они полагаются, чего ж не хотеть? Дело житейское, а якже ж. Вот тебя хотя бы взять, хлопче. Ты, когда людям на головы смертушкурассыпаешь с бомбовца, тоже, есть у меня подозрения, мечтаешь заиметь на френчблестящую цацку на ленточке. Вы, хоть и совдепы, а свои ордена имеете... Неправ я?

Спартак пожал плечами.

– Прав, сам признаешь... И, я так полагаю, кое-что на грудиуже имеешь? Ты помалкивай, коли хочется, твоя воля. Я ж с тебя не допросснимаю, я с тобой шановно беседую, как лицо державное с лицом державным...Допрос тебе устроят панове немчуки. Есть у меня соображение, что птичка тынепростая, ох непростая. Радецкий офицер в американской одеже – тут явнокакая-то хитрая военная комбинация, не из звыклых. Так что будет немчукам о чемтебя порасспрашивать, чует моя душа... Кость, тебя за смертью посылать?

Сопляк подошел, раскланялся, протягивая Спартаку комбинезон:

– Всегда к услугам ясновельможного пана, проше одягаться...

– От так, – одобрительно приговаривал Панас, зорконаблюдая за Спартаком. – И в сапоги влезай, чтоб по всем правилам. Тебе жсамому приятно будет перед оберштумфюрером встать не жебраком с большой дороги,а важным паном офицером...

– А товарищ мой? – Спартак сумрачно кивнул на телоАлексея.

– Не боись. Похороним по-людски, чай не звери...

Спартак покачал головой. Но делать-то нечего.

Затягивая ремешки американских сапог, Спартак бросил посторонам быстрые настороженные взгляды, пытаясь определить, можно ли хоть начто-то рассчитывать при столь поганом раскладе. Вообще-то был шанс звезданутькак следует в челюсть сопляку, сорвать у него с плеча винтовочку и попытатьсчастья...

Отпадает, решил он. Винтовка немецкая, где у нее предохранитель,неизвестно, да она к тому же свободно может оказаться и незаряженной. А кобурау Панаса расстегнута, и уж он-то охулки на руку не положит, срежет моментально– дистанцию держит откровенно, вроде бы беспечен, но напряжен, как волк передброском, сразу чувствуется. При мысли, что эта каменистая равнина, сухая земля,чужой лесочек и эти морды окажутся последним, что он увидит в жизни, Спартакпочувствовал натуральнейшую тошноту. И даже, откровенно признаться самомусебе, страх.

Он мимоходом коснулся кармана – но пистолета там,разумеется, уже не было. Ну да, этот таких промахов не допустит...

– Ну, поедем? – спросил его Панас таким тоном, словнозвал на вечеринку с самогоном и сговорчивыми девками. – Только я тебядушевно прошу, хлопче, давай без фокусов. Побежишь – стрелять начнем без всякихцеремоний. Интересно, конечно, тебя живьем привести, чтобы попытали, что заредкая птица – но вот бегать за тобой по лесу я решительно не намерен. Года ужене те, да и пост у меня не тот, чтобы за тобой гасать меж деревьями, какваршавский полициянт за карманником... Уяснил себе? Вот этот дядько, – оннебрежно кивнул на третьего, – невеликого ума экземпляр, но что дострельбы – со своим «маузером» управляется, как жид со скрипочкой. Усек, яспрашиваю?

– Усек, – буркнул Спартак.

– Вот и ладно. Доедем без хлопот – я тебя еще и покормлю сосвоего стола, и стаканчик налью. Мы ж не косматые мазуры, державность иобхождение понимаем...

Третий быстрыми шагами направился к бричке, выдернул оттудавинтовку и щелкнул затвором – судя по звуку, ухоженным и смазанным. Да и держалон оружие так, что стало ясно: Панас вовсе не врет.

– Пошли? – Панас вытянул из кобуры «парабеллум» инебрежно указал стволом на бричку. – Лошадка добрая, вмиг будем наместе...

Спартак, вздохнув про себя, запустив про себя злым матом ипоследний раз глянув на Лешку – прости, брат, – пошел в указанномнаправлении, тяжело ставя ноги. Настроение еще больше упало.

Кость шустро запрыгнул на козлы, бросив винтовку себе подноги. Третий, так и оставшийся для Спартака безымянным, примостился рядом сним, развернувшись вполоборота к заднему сиденью, на котором устроились Спартакс комендантом. Бричка покатила.

Спартак окончательно убедился, что не пройдет номер с лихимпрыжком через невысокий борт брички – и зайчиком из-за тяжелой одежды игрузных сапог по редколесью не промчишься, и стрелков по его душу будет двоеопытных, если даже не считать сопляка. Безымянный глаз не спускает, да и Панас,якобы небрежно держа пистолет на колене, не расслабляется: указательный палецвозле спускового крючка, большой возле предохранителя. В два счета срежут, ихорошо еще, если наповал – а то и придется ползать в пыли раненым, вразпревратившись в беспомощное создание, а эти будут гоготать...

– Жалованье большое? – спросил вдруг Панас.

– Что? – не понял Спартак.