Духи света одолели духов тьмы, изгнали с арены, и все небо ликовало, будто в нем зажглись ликующие планеты, летали разноцветные метеориты, плыли светила и радуги.

К обломкам самолета устремились люди. Они омывали самолет серебристой водой, отирали белыми полотенцами, несли в его изуродованное тело сияющие детали. Самолет оживал, радостно звенел, вокруг него занималась заря.

Появилась торжественная колонна мотоциклистов. В руках седоков были хоругви, иконы. Колыхался алый Спас, шитая серебром Богородица, образа святых князей и подвижников. Это был крестный ход мотоциклов с горящими свечами и лампадами.

Загремела оглушительная победная музыка. Полыхнул радостный ослепительный свет. В драгоценных лучах белоснежный, дивный, парил в небесах чудесный самолет, и на его борту серебром было выведено «Россия». Над самолетом, в перекрестье аметистовых прожекторов, возник портрет Президента, как нерукотворный небесный Спас, окруженный бессчетными вспышками салюта, райскими цветами, поднебесными люстрами.

Все погасло. Только слабо мерцали остывающие угольки салюта. Зал рукоплескал.

Евгений Франк подбежал к Гулковскому:

– Ну как?

– Гениально. Это последний гимн Президенту. Гимн новому русскому монарху.

К ним подбежал взволнованный Джебраил Гусейнов:

– Едет! Мне позвонили с поста! Едет кортеж Президента!

Весть разнеслась по залу. Все кинулись к окнам. Далеко на дороге мчались сверкающие автомобили. Лиловые воспаленные вспышки. Пылающие фары. Несколько черных «Мерседесов», громоздкие джипы приближались в светящемся воздухе, словно раскаляли его своими скоростями.

Федор Кальян скользнул в соседний зал, где были накрыты столы. На маленьком столике торжественно возвышался кремовый торт в виде кремлевской башни. Федор Кальян прокрался к торту и встал за колонну. В кремовой мякоти таился пистолет со «священной пулей» – оружие возмездия. Стоял за колонной, прислушиваясь к звукам в соседнем зале.

От золоченых дверей по паркету раскатали красный ковер. Все гости выстроились вдоль алой дорожки, образуя коридор, жадно и преданно глядя на двери. Появились два гвардейца с киверами, с золочеными позументами. Встали по обе стороны от дверей, блистая штыками.

Гулковский испытывал могучий прилив сил. Стремительно приближалось мгновение, когда ломался ход русской истории, таинственный поток русского времени менял свое русло, и это русло открыл для него Гулковский своей волей, творящим разумом, глубинным знанием законов русского бытия.

Николай Багряный смотрел восторженно на золото дверей. Приближалось пылающее чудесное солнце его судьбы, его величие и триумф, которые предчувствовал, терпеливо ждал, вымаливал, и вот оно, наконец, наступало.

Створки дверей распахнулись, и голос, певучий, восторженный, как в церкви, когда возглашают о чуде, произнес:

– Президент Российской Федерации!

Все качнулись вперед, ожидая увидеть невысокую точеную фигуру, стремительно идущую по ковру, с резкими взмахами левой руки.

Услышав этот певучий сладострастный возглас, Федор Кальян сунул руку в торт, нащупывая пистолет. Страшный лязгающий удар перебил ему пальцы, он с криком отдернул руку, но пальцы застряли в стальных зубьях волчьего капкана, и Федор Кальян, воя от боли, дергал окровавленную руку, и за капканом тянулась стальная цепь, измазанная кремом.

Гости в соседнем зале завороженно смотрели на дверь. Шаги приближались. Но вместо Президента появился генерал Макарцев, и следом в черных масках, с автоматами, похожие на привидения, вбежали бойцы ОМОНа.

– Всем стоять! Спокойно! Руки вперед! – приказал Макарцев, пропуская перед собой офицеров, несущих груды наручников. – Повторяю, руки вперед!

Офицеры шли вдоль рядов, надевая на протянутые руки наручники, защелкивая их.

Дама из Совета Федерации ахнула и, сверкнув бриллиантами, упала в обморок, неловко вытянув скованные наручниками руки. Писатель с лицом камергера визгливо кричал:

– Не имеете права! Произвол! – но его пинками гнали к дверям.

Гулковский, с бело-синим бескровным лицом, что-то безумно шептал, и с губ его стекала слюна. Николай Багряный плакал прозрачными детскими слезами, не в силах достать скованными руками платок.

Автоматчики теснили гостей к дверям. Там их принимали военные в комуфляже. Вели к автобусам.

Евгений Франк, скованный, упирался, а его подталкивали стволом автомата. Увидел Макарцева:

– Товарищ генерал! Игорь Степанович! Я же свой!

– Отпустите его, – приказал Макарцев. И Евгений Франк, потирая запястья, трусцой побежал в другой конец зала.

Дворец опустел. Кортеж удалялся. За ним катили автобусы с решетками на окнах.

Гроб с телом генерала Окладникова установили в Доме армии, в Екатерининском дворце, и к чугунной решетке с улицы тянулась вереница военных. Подкатывали машины с фиолетовыми вспышками. Из них выходили высшие чины Министерства обороны и Генштаба, адъютанты несли за ними букеты цветов. Паркет устилала еловая хвоя, и пахло сырым лесом и новогодними приготовлениями. Гроб на возвышении все наполнялся и наполнялся цветами, и несколько роз упали из гроба и лежали у ног солдата, застывшего в почетном карауле.

Ольга сидела на стуле поодаль от гроба, так что ей видно было полированное дерево с бронзовыми ручками и гора цветов, заслонявшая лицо мужа. Она видела это лицо, когда ее привели в зал, и она несколько минут стояла у гроба, где еще было мало цветов. Лицо Окладникова было большим, спокойным, задумчивым, каким бывало вечерами, когда он сидел, читая, у настольной лампы, а Ольга из соседней комнаты наблюдала за ним. Все те же широкие брови, крупный нос, сжатые сильные губы, выпуклый подбородок, маленькая складка у переносицы, словно что-то помешало ему додумать скользнувшую мысль, и теперь, недодуманная, она оставалась под сводом широкого лба с крохотным загримированным шрамом.

Ольга понимала, что случилось непоправимое, страшное, что молчаливо присутствовало в их жизни, когда она провожала мужа в командировки и молилась о нем среди ночных витающих страхов. Она предчувствовала, что когда-нибудь это случится, слышала, как медленно оно приближается, останавливала приближение житейскими хлопотами, увлечениями, вовлекая в них мужа, заслоняя его и себя от гнетущих предчувствий. И теперь, когда это случилось, и лоб мужа был холодный и выпуклый, и брови, которых она коснулась губами, были пушистые, мягкие, и пахло новогодними елками, но вместо детских пленительных чувств страшно кружилась голова. Ольга, в черном платье, в траурной накидке, словно окаменела. Горе застыло в ней камнем, без слез, без рыданий, а лишь беспомощным вопрошанием: «Как же так? Как могло такое случиться с нами? Как могло случиться со мной?»

И она сидела с прямой спиной молча, немощно, чувствуя каменную тяжесть в душе, сквозь которую слабо пробивалось дыхание.