Может, конечно, всё было совсем не так, но что еще он могпредпринять? Делай, что должно, а там будь, что будет.

Нельзя ведь каждую секунду жизни трястись, что с тобой можетпроизойти беда: упадет кирпич, или за рулем встречной машины уснет водитель,или в кафе, куда ты вошел выпить чашку эспрессо, взорвется портфель свзрывчаткой. Когда-нибудь беда непременно произойдет, никуда от нее неденешься. Ну, не портфель с взрывчаткой, так опухоль или тромб (неизвестно еще,что хуже), но тут уж одно из двух: или трястись, или жить. Иди своей дорогой инадейся, что она еще не скоро заведет тебя в разинутую пасть Несчастья.

Буду надеяться, решил Ника. Очень-очень надеяться на то, чтоприговор не утвержден и не попал к исполнителю.

И еще на то, что остальные приговоренные отнесутся кпредупреждению всерьез.

Перед уходом он по привычке подошел к окну и посмотрел навечерний город. Огни, блестящие от дождя крыши, близорукий глаз луны,светящийся сквозь туман.

Когда мир так спокоен и мудр, кажется, что и бояться нечего.Подумаешь, смерть. Если повезет, она будет быстрой и не очень страшной. Чтотакое хэппи-энд в сказке про любовь? Они жили долго и счастливо и умерли в одиндень. Так может, расфилософствовался Николас, такая смерть и есть подлинное,окончательное счастье? Будем шагать по небу, взявшись за руки, к источникуэтого безмятежного света, чтобы вот так же уплывал вверх вечерний туман, иширокие просторы, залитые спокойным светом луны, расстилались перед нами, неомраченные тенью новой разлуки.

Но небо было темным и беспощадным, а луна затаилась зарыхлыми тучами, будто не желая манить изгнанника тщетной надеждой на спасение,и укрыться от неистовства слепой стихии было негде.

Замерзающему Митридату оставалось прибегнуть к самомупоследнему средству мужественного рассудка — к философии. Сколь стремительнопроизошло падение из заоблачных высот, от самого подножия престола, в темную ихладную бездну, подивился он вчуже. Хотя чему ж удивляться? И из физикиизвестно: тело поднимается вверх куда трудней и медленней, нежели падает вниз.Нет ничего естественней падения, которое есть стремленье припасть к грудиматери-земли. И гибель, уготованная каждому, тоже падение. Но такое, которое, сточки зрения религии, обращается взлетом.

Мамочки, как же холодно!

На площади горело несколько костров, вокруг которыхтеснились кучера и лакеи, дожидавшиеся господ. Митя кинулся было к ближайшемуисточнику тепла, но, услышав грубый хохот челяди, замер. Чем неделикатнее учеловека душа и приниженней положение, тем черствее и немилосердней он кближним. Прогонят, опять прогонят! Еще одно такое испытание, и можно навсегдалишиться любви и решпекта к человеческому роду, а для чего тогда жить? Лучше ужзакоченеть под ветром и снегом!

Тем более что коченеть вовсе необязательно.

Подкрепленный философией разум очнулся и явил-таки своючудодейственную силу.

Вон сколько на площади карет. Забраться в какую-нибудь, чтобслуги не видели, да и дождаться разъезда. А там уж как повезет. Чья бы ниоказалась карета, с ее владельцем, благородным дворянином, объясниться будетпроще, чем с плебеем. Довольно сказать по-французски: «Умоляю, выслушайтеменя!» — и уже будет ясно, что маленький оборвыш не обычный попрошайка.

Митя нырнул в проход меж двумя длинными шеренгами экипажей,выбирая себе убежище. Лошади стояли, позвякивая сбруей, хрупали овсом изподвешенных к мордам торб, зима им была нипочем. Подумалось: насколько жечеловек по своей физической натуре ниже и несовершенней скотов, коими мыпомыкаем и коих презираем.

Наконец выбрал щегольскую семистекольную карету с княжескойкороной на дверце. Может, кто-нибудь из ближнего государынина круга? Тогда,вполне возможно, что и Митридата видел.

Уже залез на ступеньку, потянул дверцу и вдруг увидел, что вбольшом дормезе, стоявшем по соседству, из трубы вьется белый дымок. Зимнийэкипаж, с обогревом! Вот куда бы забиться!

Высунулся из-за конского крупа, посмотрел на костер, докоторого было не более десяти шагов. Ничего, там светло, а тут темень, незаметят.

Перебежал к дормезу. Встал на подножку, осторожно заглянулвнутрь — не греется ли кучер.

В карете было пусто — должно быть, слугам сидеть внутри недозволялось, а может, у костра в компании веселей.

Секунда — и Митя оказался внутри, в блаженном тепле.

Там было темно и тихо, в печке постреливали уголья, окна дополовины запотели. О, сколь немного нужно, чтобы бытие из несчастья обратилосьблаженством! Всего-то прижаться озябшим телом к горячему чугунному боку, и боленичего, совсем ничего.

Митя обнял печку обеими руками, поджал ноги в сырых лаптях,накрылся с головой лежавшим на сиденье меховым одеялом и уже ни о чем не думал,просто наслаждался сухостью и теплом.

* * *

Проснулся он от звонкого голоса, крикнувшего:

— Скорей! Гони!

В первое мгновение не понял, отчего это мир качается. Потомуслышал скрежет полозьев по присыпанным снегом булыжникам и вспомнил: дормез.

С трепетом приподнял край одеяла. На переднем сиденье кто-тобыл. В темноте не разглядеть, кто, но слышалось частое взволнованное дыхание.

Вот седок выпрямился, и на сером фоне переднего окошкаобрисовался капор с лентами. Значит, женщина. Это хорошо, ибо прекрасный полмилосердней мужского и менее склонен к скоропалительному насилию — например, ктому, чтобы без лишних разговоров выкинуть незваного гостя вон.

Однако же крепок был сон! Митя не слышал, ни как каретуподгоняли к подъезду, ни как садилась владелица.

Та вдруг дернулась, застучала перстнем в стекло. Громкокрикнула:

— Не на Морскую! Домой нельзя!

Голос молодой.

Видно, кучер не расслышал, потому что дама щелкнулазадвижкой, приоткрыла окно и сквозь завывание ветра повторила:

— Не домой! На Московский тракт гони! Опустила окно,пробормотала:

— Господи, Твоя воля, спаси и сохрани…

Не иначе что-то у ней стряслось. Вон как вздыхает, дажевсхлипывает. Хорошо это или нет? Скорей, плохо. Когда у тебя что-то болит, недо сострадания к чужим бедам.

Жалко, не видно, какое у нее лицо, злое или доброе.