Он терзался сомнением — объявить себя или подождать, покахозяйка кареты немножко успокоится. Она же всё не успокаивалась, шептала что-тотревожное, ерзала.

Внезапно порывисто поднялась, встала коленом на заднеесиденье, в двух вершках от Мити, и сдернула с него мех.

Он уж приготовился воскликнуть: «Ayez pitie, madame![8]» —но она, оказывается, его не видела.

Подергала задвижку задней рамы, открыла, стала совать одеялов окно. — Дорога будет дальняя. Нате вот, укройтесь.

Откликнулись два голоса, мужские:

— Благодарствуйте, барыня.

— Еще бы водочки для сугреву.

Дама пообещала:

— На первой станции получите.

Митя времени не терял. Пока она вьюгу перекрикивала,тихонько соскользнул на пол, забился под сиденье. Известно: когда не знаешь,какое принять решение, выжди.

Хлопнула рама, пружины над Митиной головой заскрипели —женщина решила устроиться сзади. И правильно. Если далеко ехать, сзади лучше,не то укачает.

Чиркнул кремень, звякнуло стекло, по полу закачались тени.Это она подпотолочный фонарь зажгла.

Перед носом у него стояли две ноги в белых туфельках. Левыйбашмачок уперся в твоего собрата, скинул его на пол, высвободившаяся нога вшелковом чулке таким же манером расправилась с левым, и туфельки осиротели,остались сами по себе — дама забралась на сиденье с ногами.

Один башмачок отлетел к Мите, в его жесткое, пыльноеубежище, и лежал прямо перед глазами, посверкивая золотым каблучком, — гость изиного мира, где царствуют красота и изящество.

Тряска кончилась, возок заскользил ровно, будто лодочка поводе. Это кончилась мощеная дорога, догадался Митя. Скоро и городу конец.

Куда едем-то? Сказала, «не домой, на Московский тракт». Дачау нее там, что ли, по Московскому тракту, или имение?

Сверху доносилось пошмыгивание и короткие судорожные вдохи.Плачет.

По временам дама начинала причитать, но тихонько, слышнобыло только отдельные слова: «Некому, совсем некому… Что же это, Господи… Какбы не так» — и прочее подобное, невнятного смысла.

Поплакав вволю, высморкалась, пробормотала:

— Зябко-то как.

Что правда, то правда. Без мехового одеяла и на отдалении отпечки Митя тоже подмерз.

Снова спустились ноги в шелковых чулках, маленькие, сточеными щиколотками. Левая сразу нырнула в туфельку, правая пошарила по полу —не нашла. Тогда спустилась полная рука, полезла под скамью, на пухлом пальчикеблеснул перстень.

А ведь было это уже, было. Точно так же жался Митя к пыльнойстенке, и тянулась к нему рука, но тогда было ох как страшно, а сейчас ничего,пустяки. И пришло Митридату на ум философское суждение, хоть записывай напользу потомству: умный человек не пугается одного и того же дважды.

Он подпихнул беглый башмачок навстречу руке, но вышел казус— та как раз и сама проявила решительность, сунулась под сиденье глубже. Ну инаткнулась на Митины пальцы.

Дальше ясно: визг, крик.

И ноги, и рука из Митиного обзора исчезли.

Надо было поспешать, пока она своих запятных не кликнула.

Закряхтев, он выполз из укрытия, поднялся на четвереньки. Ужи фраза была готова, весьма разумная и учтивая: «Сударыня, не трепещите —воззрите, сколь я мал. Я сам вас трепещу и уповаю единственно на вашемилосердие».

А только застряли слова в горле. На сиденье, подобрав ноги,прижав к груди руки, вытаращив и без того огромные глаза, сидела ПавлинаАникитишна Хавронская — та самая особа, из-за которой, если восстановитьлогическую цепь, и начались все Митины злосчастья.

Вблизи она оказалась еще красивей, хотя, казалось бы,красивей уж и некуда. Но только вот так, в упор, можно было увидеть голубуюжилку на шее, персиковый пушок на щеках и славную родинку повыше розовой губки.

Узрев перед собой весьма небольшого мальчишечку, графинякричать сразу перестала.

— Это ты там сидел? — спросила она дрожащим голосом. — Илитам еще кто?

Дар слова, вспугнутый неожиданностью, еще не вернулся кМитридату, и он лишь помотал головой.

— Да ты совсем малютка, — сказала прекрасная ПавлинаАникитишна, окончательно успокоившись. — Ты как туда попал?

Ответить на этот вопрос коротко не представлялось возможным,и Митя заколебался: с чего уместней начать?

— Маленький какой. Говорить-то умеешь? Он кивнул, подумав:наверное, лучше вначале объяснить про наряд мужичка-лесовичка.

— Деточка, малявочка, глазоньки-то какие ясные. А ну небойся, тетенька добрая, не обидит. Кой тебе годик, знаешь? А звать тебя как? Нууж это-то знаешь, вон какие мы больсие. Больсие-пребольсие. Замерз? Иди сюда,иди.

Женщина она, похоже, и вправду была добрая, жалостливая. ПогладилаМитридата по голове, обняла, в лоб поцеловала.

Будучи прижат к упругой, теплой груди, он вдруг подумал: аведь если б я ей стал по-взрослому говорить, она бы меня этак вот голубить нестала.

И явилось Мите в сей момент озарение.

Отчего все его беды, отчего несчастья? Оттого что разумен иучен не по годам, затеял рядиться со взрослыми по их взрослым правилам. Если бне умничал, проживал в соответствии со своими летами, то обретался бы ныне вотчем доме и — горя б не знал. Какой из сего вывод? А такой, почтенные господа,что неразумным дитятей быть проще, выгодней и намного безопаснее.

И когда графиня повторила свой вопрос:

— Ну, как нас зовут? Припомнил? Он сказал, нарочноприсюсюкивая по-младенчески:

— Митюса.

Был вознагражден новыми поцелуями.

— Вот молодец, вот умничка! А годик нам какой?

Решил один убавить, для верности. Показал растопыреннуюпятерню.

— Пять годочков? — восхитилась красавица. — Ай, какие мыбольсюсие! И всё-то мы знаем! А тятенька-маменька где?

С ответом на этом вопрос было труднее. Митя наморщил лоб,соображая, как лучше сказать.

Павлина Аникитишна соболезнующе вздохнула: