хохотали безудержно, и от этого беззвучного смеха внутри у Танюшкина все замирало, словно его душа, голая, беззащитная, лежала, затаив дыхание, на ее маленьких твердых ладонях.

– Я люблю тебя, – шепнул он ей на следующее утро, когда они проснулись в одной постели, и замер в ожидании ответа.

Она улыбнулась и молча потерлась носом о его небритую щеку.

– Представляешь, спала как младенец! – сказала она позже, встряхивая мокрыми после душа волосами, и Танюшкин забыл, как дышать. Так и стоял истуканом, держа в негнущихся пальцах сухое полотенце.

Завтраки они неизменно просыпали и выбирались из постели только к полудню – перекусить в городском кафе. Шли обнявшись, не обращая внимания на неодобрительные взгляды индусов. Несколько раз встречали Дашу. Та выглядела потерянной и смотрела мимо Танюшкина.

О Кирилле, будто сговорившись, молчали. Кроме одного-единственного раза. Утомленные, они лежали поперек кровати на смятых простынях, и Слава, который в эту минуту был готов любить весь мир, вспомнил неудачливого соперника, сказав что-то вроде: «Жаль хорошего парня». Марианна ответила жестко:

– Каждый получает то, что заслуживает. Встретил бы в Дели, был бы здесь, а ты – на Гоа.

И посмотрела на Славу в упор. Такой вариант Танюшкина не устраивал даже гипотетически, и он поспешно покинул поле боя, сбежав под холодный душ. Больше к этой теме они не возвращались.

А на второй день что-то разладилось. Неожиданно выяснилось, что им практически не о чем разговаривать. Он не понимал и половины слов из ее рассказов о работе. Все эти свопы, хеджи и опционы представляли для него темный лес. Он старался, пытался вникать и вовремя поддакивать. Иногда получалось, чаще не очень.

Некоторые ее суждения поражали жесткостью. Танюшкин невольно поежился, слушая, как она уволила десятерых сотрудников. Не потому, что плохо работали. Просто потребовалось снизить фонд зарплаты. Он представил себя на их месте и загрустил.

Поначалу ей нравилось, что он умеет подолгу, не перебивая, слушать ее рассказы о работе, но стоило ему раз попасться на незнании какой-то мелочи, виртуальные оплеухи посыпались одна за другой.

– Ну что ты киваешь как китайский болванчик и делаешь вид, что все понятно, а сам ни бум-бум! Ты спроси, я объясню! – бросала она с непонятной ему злостью, досадливо прикусывая нижнюю губу.

Он пугался и послушно спрашивал. Марианна начинала объяснять, увлекалась. Черты строгого лица оживали, делая его непостижимо прекрасным.

Танюшкин смотрел на нее и ничего не слышал. Время замедлялось. Он с восторгом наблюдал, как шевелятся влажные, припухшие от поцелуев губы и между ними сверкает ослепительная полоска ровных зубов. Победно выгибаются темные брови, и крыльями тропической бабочки взлетают ресницы, такие длинные и пушистые, что пальцы невольно тянулись потрогать…

Ей шла любая одежда. Славе казалось, простая майка со слоном придавала ее фигуре больше изящества, чем коктейльное платье большинству других женщин. И главное, в простой одежде она была настоящей, той, кого он нес на руках, удивляясь легкости хрупкого тела.

Но стоило Танюшкину представить Марианну выходящей из офисного здания в строгом темном костюме, с тем самым каменным выражением на лице, которого он так боялся, как внутри у него все сжималось и на душе становилось невыразимо тоскливо…

– Ты меня совсем не слушаешь! – с досадой обрывала она рассказ, заметив, что он снова завис и выпал из реальности.

О себе Слава вообще не знал, что сказать. Марианна пару раз вскользь спросила его о работе пожарного, но он не сумел вспомнить ничего достойного ее внимания. О том, как тащил Рожнова и угодил в больницу, рассказывать постеснялся. Подумал, что будет выглядеть глупо, и она, чего доброго, решит, что он хочет похвастаться.

Долго перебирал в голове все мало-мальски примечательные случаи на пожарах, пока наконец не придумал, о чем можно рассказывать, не рискуя показаться смешным. Но, к сожалению, о работе она больше не спрашивала.

Обычная же его жизнь по сравнению с ее бешеным московским ритмом выглядела настолько пресной, что не могла представлять для Марианны ни малейшего интереса. Робкие попытки вспомнить стихи из школьной программы успеха не возымели. Армейские байки провалились с еще большим треском.

В комнате надолго воцарялась тишина. Он и раньше не отличался разговорчивостью. Марианна тоже все чаще умолкала, погружалась в себя, а потом ходила растерянная, непривычно тихая. Иногда он ловил на себе ее взгляд, брошенный украдкой, или замечал, как она, задумавшись, нахмурится, прикусив нижнюю губу, а потом тряхнет светлой челкой, точно отгоняя наваждение.

Возникали и странные, полные недомолвок разговоры. – Не пойму я тебя, Слава, – роняла после очередного танюшкинского фиаско Марианна, пристально разглядывая его большими серыми глазами, в которых поблескивали искорки кварца и слюды. – Извини, конечно, но иногда ты такое недоразумение, аж зло берет!

– Через три дня бы уволила… – заученно подсказывал Танюшкин.

– Ну да, ну да… А иногда, как в поезде или на празднике, смотрю и не узнаю… – она, видимо, что-то вспомнив, умолкала и начинала рассеянно похлопывать себя по коленке.

– И что? – делал он безуспешную попытку понять ее настроение.

– Ничего! Совсем другой человек! Как подменили! – отрезала Марианна.

– Так это хорошо? – в нем вспыхивала робкая надежда.

– Спроси чего-нибудь полегче! Но что-то в тебе такое есть, чего нет в других, – непонятно отвечала Марианна и резко обрывала разговор. – Вот только не пойму, хорошо это или плохо.

Хуже всего было, когда она звонила на работу. После таких разговоров Марианна влетала в комнату, точно граната с выдернутой чекой, готовая в любой момент взорваться. В эти минуты Слава старался слиться с обстановкой и поскорее исчезнуть из радиуса поражения.

Он давно понял, что сделка, о которой он услышал еще в поезде, значит для нее очень многое. Его особенно впечатлило, когда Даша обмолвилась, что от этой сделки зависит годовой бонус нескольких департаментов, и что сейчас Марианна – начальник управления, а в случае успеха ее могут сделать старшим вице-президентом.

Ее раздражала в нем каждая мелочь, от оранжевой рубашки, которую он упорно отказывался менять, до больших неловких рук, которые он вечно не знал, куда деть. Казалось, она сама не понимает причину своего беспокойства и потому срывается на нем.

Однако Танюшкин, привычный к невзгодам и трудностям совместного проживания с матерью и старшей сестрой, мужественно терпел перепады настроения Марианны. Никакие ее капризы не мешали ему чувствовать себя почти абсолютно счастливым.

Почти. Потому что недосказанность пугала. Он физически чувствовал хрупкость нитей, которые притягивали их друг к другу.

«Господи! Хоть бы это никогда не кончалось!» – эта мысль приходила к нему снова и снова.

Ему опять попался на глаза ее паспорт, где, по странной случайности, в графе с датой выдачи стоял 2017 год, до которого, как он не сомневался, оставалось целых четыре года.

– Мариан, извиняюсь, но тут у тебя… – он решил, что пора, наконец, обратить ее внимание на