мыслей не решаются это утверждать; напротив, у этих самых „отпетых“ славянофилов ищут и находят многое такое, что оказывается пригодным для возрождения духовной жизни в наше время, исполненное всякого рода разочарований. Это оправдавшее себя, таким образом, могучее течение когда-нибудь вынесет нас, я твердо верю, из того круговорота, которым мы захвачены и который грозит нам духовной гибелью», — писал Самарин Флоренскому.

Специалист по истории древней Церкви, тот, кто лично был знаком с Соловьёвым и глубоко вникал в софиологию, Самарин с большим смирением относился к собственным знаниям. «Человек-псевдоэпиграф» — назвал его Флоренский за то, что Самарин, в отличие от многих современников, привыкших приписывать себе чужие слова, напротив, опять же из смирения, приписывал собственным суждениям чужое авторство:

— Глубокая мысль, Фёдор Дмитриевич!

— Да это не я сказал, некто из прошлого.

Также умаляясь, относился он к своей роли в Новосёловском кружке: «моё скромное участие». Не позволял именовать кружок «самаринским», хотя именно Самарин — «юнейший из старых, ставший старейшим из молодых», — определил его славянофильскую суть, привил ему «соборность сознания», «преемство мысли и культуры» как «признак подлинности» и мысли, и культуры, взрастил в нём идею братства, духовного сплочения. Если старшее поколение славянофилов состояло в тесном кровном родстве, то новые славянофилы, по убеждению Самарина, должны были обрести прежде всего духовное родство. Здесь не должно было возникать учителей и учеников, здесь стремились к «совместному поучению в дружеской беседе».

По возрасту годившийся Флоренскому в отцы, Самарин относился к нему как к равному, подписывал свои письма: «глубоко уважающий Вас» и «душевно преданный Вам». Он в полной мере осознавал уникальность и масштаб дарования своего младшего друга: «Это новое средоточие в золотой цепи русской мысли». Видел он в отце Павле истинного единомышленника и последователя: «Вы примыкаете к тому умственному течению, которое оказалось наиболее здоровым и жизнеспособным из всех наших, так называемых, направлений».

«Как будто в чём-то важном и жизненном постигла собственная смерть», — откликнулся Флоренский на кончину Самарина в 1916 году. Ушёл «защититель» всего русского, всего православного. Разорвалась нить времён, но Флоренский успел ухватить концы, всеми силами продолжил связывать прошлое и грядущее.

Владимир Александрович Кожевников, известный сегодня преимущественно как друг, публикатор и популяризатор Николая Фёдорова, был величиной, по крайней мере в гуманитарной сфере, равновеликой Флоренскому. «Атлет мысли», «атлет веры», полиглот, знавший полтора десятка языков, исследователь, ради своих книг объехавший полмира, в каждой стране работавший с архивами, древними рукописями. «Политический католицизм в Германии», «Обыденные храмы в Древней Руси», «Отношение социализма к религии вообще и к христианству в частности», «О задачах русской живописи», «Сикстинская Капелла», «Мысли об изучении святоотеческих писаний», «Церковная деятельность женщины в Англии», «Нравственное и умственное развитие римского общества во II веке», «Скептики и вольнодумцы XVII века», «Значение Лейбница в истории религиозного рационализма», «Вольтер и его школа», «Развитие педагогических учений от Возрождения до Революции», «По мёртвым городам и музеям Римской Африки», «Историческая и политическая народная поэзия времён Возрождения», «Душевная драма Микель-Анджело», «Власть звука. Мысли о воспитательно-образовательных задачах музыки»… Кажется, для такого сонма работ нужен десяток авторов, но всё это написал один человек, который даже не имел свидетельства об окончании университета.

Получив прекрасное домашнее образование, он после внезапной смерти отца вынужден был озаботиться попечением о младших братьях, которые его усилиями в итоге вышли в люди. Сам же Кожевников посещал Московский университет лишь вольным слушателем, но тем не менее вынес оттуда за годы учёбы гораздо больше многих. Есть свободные художники — подобно им, Кожевников был «свободным учёным»: свободным в широте своих знаний, безграничным в своей работоспособности — по шестнадцать часов в сутки за письменным столом.

Многие из его трудов до сих пор не опубликованы, многие рукописи бесследно пропали. Но даже познакомившись с тем, что у нас есть, можно понять, почему Флоренский назвал Кожевникова «оздоровителем современной мысли». Именно его работу о Фёдорове, основанную на личных беседах и годах работы с архивом философа, стоит прочитать в первую очередь: многие наветы на автора «философии общего дела» там разрушены, Фёдоров при всех своих заблуждениях оказывается не столь антиподен Православной церкви, хотя сам Кожевников с ним согласен далеко не во всём. Очень ценен обстоятельный труд Кожевникова «Буддизм в сравнении с христианством», где автор опровергает популярное в его эпоху суждение, звучащее нередко и сегодня, о сродстве буддизма и христианства, о том, что христианство — лишь поздняя богословская интерпретация буддизма.

Но о чём бы ни писал Кожевников, целью его исканий всегда было Слово Божие, непрестанный поиск Истины, что очень сближало его с Флоренским. Отец Павел особенно ценил его за точность изложения мысли, за «высокую культуру слова», «гигиену слова», за чуткое восприятие и глубокое понимание поэзии. Именно с Кожевниковым Флоренский охотно обсуждал свои юношеские стихи, дорожил именно его суждениями. Кожевников был старше Флоренского на тридцать лет, но отец Павел воспринимал его не как прежде Бугаева или Жуковского, не по-сыновьи. В их отношениях мы видим, насколько зрелым к середине 1910-х годов был Флоренский, ставший настоящим пастырем. Он часто утешал Кожевникова, когда тот впадал в уныние, думая, что занялся ненужным делом, предпочтя науку непрестанной молитве, сетуя, что неопубликованные плоды его трудов никому не нужны, что они отбирают неоправданно много сил. «Молиться, конечно, лучше, чем писать книги, но писать книги лучше, чем пить в кабаке, а пить в кабаке лучше, чем хулить Бога, — отвечал Флоренский. — Не стоит печалиться о чрезмерных усилиях, затраченных на результат. В нашей с Вами сфере, как в физике, есть своя сила трения, и часть энергии приходится тратить на неё, на одоление сопротивления».

Не без духовной поддержки Флоренского Кожевников мужественно отнесся к известию о своей смертельной болезни: не отчаяние охватило тогда душу, а какой-то неотмирный свет излился на неё, невыразимая радость, беспредельная свобода, будто небо стало ближе, будто причастился, будто заветное, долгожданное Слово поселилось в сердце. «Закончена жизнь, полная содержания, жизнь, не погубленная даром. Да вознаградит же не зарывшего данные ему таланты Мздовоздаятель, глубже нашего видящий чистоту души и безупречность духовного облика нашего дорогого Друга и Наставника», — утешал Флоренский жену и мать Кожевникова.

Михаил Александрович Новосёлов — человек, истово верующий, деятельный, неутомимый, преданный своим просветительским идеям. «Всех хотел обращать», «Прямолинеен и непоколебим, весь на пути святоотеческом, и фимиама „дыма кадильного“ ни на какие орхидеи не променяет», — писали о нём современники. Хотя начало его духовного пути напоминает искания юного Флоренского. Новосёлов до самозабвения увлёкся учением Льва Толстого, с которым был знаком лично благодаря отцу — директору Московской гимназии. Увлечение было столь сильным, что после окончания историко-филологического факультета Московского университета Новосёлов организовал в селе