Она заплакала.

Жалостливо и тихо.

– Все как во сне, – прошептала она. – Как будто не на самом деле все происходит. Не знаю, что делать… Как во сне.

Мне стало их ужасно жалко.

Ведь если так, совсем по чесноку: не такие они уж и плохие родители. Да, им наплевать на меня. А кому друг на друга не наплевать сейчас?

Зато не бьют как лопоухого Сашку. Денег дают. Нормально.

Я даже стал подумывать, что можно бы прям сейчас выйти из укрытия… Конечно, жалко, что я свои похороны не увижу. Но все-таки родителей жальче.

Но тут мама вздохнула:

– А ты точно его опознал? Прям видел, что это наш Сережка?

Отец ответил как-то неестественно бодро:

– Конечно. Куртка его… Паспорт… Да что я, сына родного не узнаю?

Мама опять заплакала. Прошептала сквозь слезы:

– Я не чувствую, что он умер, понимаешь? Нет-нет, дело не в том, что не хочу в это верить… Просто не чувствую, понимаешь? Как же так? Просто много выпил – и все? Ты веришь в это?

Отец вздохнул как-то неестественно печально:

– Какая разница, отчего он умер. Разве это важно?

Я прям видел – не видя, – как отец сел на подоконник, и, глядя в окно, демонстрирует страдания.

Как он мог? Как?

Ведь была надежда, что ошибка, что не мой это труп.

Как же так? Как же он так легко поверил?

– Это он, Оля, – вздохнул отец.

И я понял, что его ненавижу. Спокойно. Без истерик, без криков. Спокойно и тихо ненавижу собственного отца. И если он помудохается, то мне не будет его жалко совсем. Вот ни капельки. Ни разу.

Я посадил Лягу в ляговоз, повесил за спину рюкзак, выглянул осторожно в коридор…

– Как же мы теперь будем, а? – вздохнула мама.

– Не знаю. Будем вместе теперь… Да…

Отец был отвратительно многозначителен.

Я тихонечко открыл входную дверь и выскочил из квартиры.

_______________________________________________

Позвонила Ирка. Она все знает. Спрашивала, когда похороны. Хочет прийти.

Весь театр в курсе. Все хотят прийти хоронить моего сына.

Ирка сказала, что соскучилась. Я с ужасом понял, что тоже.

Ирму видеть не могу. Мне почему-то кажется, что если бы я не ушел, то с Сережкой ничего бы не случилось. Бред, конечно. Но кажется так. Ирму видеть не могу, словно она виновата. Она не виновата. Но видеть не могу.

Буду жить дома. Ольга не возражает. Могла бы возражать. Но не возражает. Поэтому буду жить дома. Я не могу сейчас оставить ее одну. Она и не против.

Мы перестали с ней ругаться. Слушаем друг друга. Такого не было много лет.

Ольга теперь – единственный родной для меня в мире человек. Мы вместе будем стареть. Да. По-другому не получится. Наверное, это приговор. Но по-другому не выйдет никак. Это ясно. Никак. Приговор.

Пью все время. И Ольга тоже. Вместе пьем все время. Она пошла спать, а я зачем-то все это наговариваю.

Дико разыгралась язва. Ольга варит мне кашки.

Ирма бы не варила. Она, наверное, и не умеет. И этого… нет у нее… Как его? Пшена у нее нет. Ничего у нее нет. Карьеру себе делает, вот и все.

А Ольга варит мне кашки. Я уже говорил?

Я смотрю на часы. Часы смотрят на меня.

И нам обоим кажется, что времени больше нет. Что оно остановилось навсегда.

Встало мое время.

Все.

Хочется записывать тишину.

И больше ничего записывать не хочется.

_______________________________________________

Вечерело. Я сидел на лавке в сквере и допивал кефир. Надо было где-то ночевать, но никаких идей в голову не приходило.

От тоски я решил написать стихотворение. Почему нет?

Рюкзак и ляговоз я оставил на скамейке, а сам ходил вокруг: когда ходишь – лучше чувствуется ритм.

Хватал блокнот, записывал, что придумал, кидал блокнот на скамейку и дальше ходил.

Внимания на меня никто не обращал. Как, впрочем, и всегда.

Зато я был при деле.

Я, прям, быстро написал, и мне понравилось. Приписал название «Бросок».

Тут она подходит. Одета вульгарно – очень короткая юбка, очень большое декольте, морда намазанная. Но глаза умные. Когда у девчонки умные глаза, это сразу бросается в глаза, потому что редко бывает.

И прямо спрашивает:

– Стихи, что ли, пишешь?

– И что? – отвечаю.

– Ну, давай, что ли, прочти народу.

– Ты, что ль, народ?

– А то? Всяко не вип-персона. Правильно?

И я в нее всматриваюсь и понимаю, что она – красивая. А чё? Разве вульгарная не может быть красивой?

Тут она Лягу заметила и спрашивает:

– Чего это у тебя? Лягушка, что ль?

Я кивнул, в смысле – да.

– Ляга, значит… – Она сама угадала ее имя. – Ты стихи, значит, строчишь и Ляге декламируешь. Крутняк!

Я не то чтобы начал влюбляться… Но – вечерело, одиноко, то да сё…

Она рядом села:

– Будешь читать?

Ну, я прочел.

Спросила удивленно:

– Прям сам настрочил?

– М-м-м…

– Класс! Я стихи люблю. От них иногда башку сносит. – Руку мне протягивает. – Офелия.

Я тоже протянул:

– Хрен.

– Как?

– Хрен. Растение такое, – я нес пургу, изо всех сил стараясь не улыбаться. – Родители очень любят. В честь него меня назвали. Хрен Сергеевич я. Еще у меня брат есть. Тот Пастернак Сергеевич. Но не в честь поэта, а в честь растения опять же.

Сижу. Из последних сил стараюсь смотреть серьезно.

Она расхохоталась:

– А ты прикольный. Зачем врешь?

– Ты врешь, и я вру. Все по чесноку.

– Чеснок тоже хорошее имя. Чеснок Сергеевич. Давай по новой знакомиться. – Руку мне протягивает. – Лена.