Получилось немного излишне мелодраматично, но в целом исполнено было красиво.

Наверняка по школе уже поползли слухи, что я умер, упившись водкой, и Евсеева точняк решила: все это из-за нее. А что делают девчонки, когда по их поводу страдают парни? Правильно: радуются. Поэтому в Иркину искренность я не верил.

Когда она заголосила, отец спросил у мамы:

– Это кто, не знаешь?

Мама не то чтобы не ответила – она словно не услышала вопроса. Так и стояла, уставившись в одну точку.

К Ирке подлетела ее мама, оторвала свою дочь от гроба, при этом бесконечно что-то шепча ей на ухо, но что именно, я не разобрал.

Потом вышла отличница Ленка Кухарь и завела ту же песню по раннюю несправедливую смерть.

Я понял, что никому из них не верю. Вряд ли они, конечно, прям так обрадовались моей смерти, но и не сильно огорчались. На самом деле им было все равно.

Страдала здесь только мама. Но она молчала.

Гришка Тумилин как застыл с пустым взглядом, опираясь на палку с моим портретом, так и стоял. Иногда он переминался с ноги на ногу, и я подумал, что он хочет в туалет.

Похороны оказались ужасно скучным делом.

Я, конечно, думал, как это все пройдет. И предполагал два варианта.

Либо мне станет всех ужасно жалко, и я выйду, такой красивый, и брошу легко:

– Кого хороним, друзья?

И потом буду с интересом наблюдать за их реакцией.

Либо я услышу о себе какие-нибудь невероятно трогательные слова, которые так мощно на меня подействуют, что я побегу, рыдая, от своей могилы мимо чужих могил, ломая кусты, и откроется мне что-нибудь немыслимое и в самом себе, и в мире.

Ни фига. Ни то ни другое.

Скучно. Однообразно. Лживо.

Меня не покидало ощущение, что все эти слова не имеют ко мне никакого отношения, словно все они говорят не обо мне, а о каком-то другом, постороннем человеке.

Наконец заиграл оркестр. Стало трогательней. Я заметил, что музыка, в отличие от слов, не врет.

Служитель кладбища произнес привычно:

– Прощайтесь!

И тут мама упала на гроб, словно стараясь его обнять, и сказала тихо, но очень решительно:

– Нет.

– Да, родная, – отец гладил маму по волосам.

А мама вдруг закричала:

– Нет! Нет! Нет!

И стала бить кулаками в гроб, повторяя одно и то же:

– Нет! Нет! Нет!

Отец попытался ее оттащить.

И тут я понял, про что кричала мама. Она орала всем, что меня там нет, в этом гробу. А они не понимали, придурки.

Она не поверила. Она – единственная – не поверила.

– Сережа! – закричала моя мама. – Сереженька!

«Мама, я здесь!» – мучительно хотелось крикнуть мне.

И я понял, что не сдержусь. Еще секунда – и не сдержусь.

Крикну – и все. Крикну – и все. Крикну – и…

И я пошел прочь от этого места.

Я шел не таясь.

Я понимал, что меня никто не заметит. Как всегда.

Я шел и думал: зачем все это было? Зачем? Что жизнь, что смерть убеждают меня в одном – в ненужности.

Шоу не получается. Выходит все та же равнодушная тоска.

Я кружил среди могил, кружил…

Я хотел дождаться, когда все это закончится, чтобы спокойно ретироваться с кладбища.

Я еще не знал, пойду ли я сразу домой или еще погуляю по этой чертовой воле.

И тут я обнаружил, что потерял Лягу. Не знаю, как это получилось. Может, я разнервничался, может, еще что. Не знаю.

Ляговоза не было.

Я помчался к своей могиле.

Уже все разошлись.

Ляга вылезла из ляговоза и сидела на свеженасыпанной могиле. Ее зеленое тело было здорово заметно на желтой земле.

Ляга ждала меня!

Я медленно шел к ней, повторяя:

– Ляга, Ля́гушка… Дорогая… Ля́гушка…

Она сидела и смотрела на меня.

Но когда я подошел на расстояние вытянутой руки, она прыгнула в сторону и растворилась в траве.

Можно было, конечно, броситься за ней. Но я не стал этого делать.

Даже Ляга не хотела со мной жить. Даже Ляга…

И тут я разрыдался. Я вообще редко плачу, а тут – навзрыд.

Я не знаю, почему я рыдал. Что бы я ни сказал по этому поводу – все будет враньем. Фигней все будет, короче.

Я просто рыдал. И мне казалось почему-то, что от этих слез мне становилось не хуже, а лучше.

Когда я поднял голову, рядом со мной стояла мама.

Она смотрела на меня спокойно, без криков, без слез.

Где-то вдалеке маячил отец, но это не имело значения.

И мама сказала…

И мама сказала абсолютно спокойно, без эмоций и надрыва:

– Я знала, что тебя нет в гробу. Я знала, что ты жив. Я им кричала, но они не поняли. Что ты опять придумал, Сережка, такое, а? Пошли домой.

«Как же! Я понял! Я!» – хотел сказать я.

Но вместо этого разрыдался еще сильнее.

_______________________________________________

Женщины – они как разные времена дня.

Бывает женщина – как ночь: навалится темная, подчинит себе, накроет.

Бывает – как день: суетливая такая, бегает все время, торопится.

А еще – как закат. Вот, вроде, все хорошо, все красиво, таинственно даже. Но понимаешь, что скоро неминуемо наступит та самая ночь.

Самые прекрасные женщины – это, конечно, которые как рассвет: все зыбко, неясно, таинственно… Такое вечное красивое начало, и еще весь день впереди.

А Оля – какая?

Я не знаю. Раньше мне казалось, что она как ночь, а теперь…

…Опять милиционеры подходят:

– Ваши документы?

И, главное, я ведь ничего не делаю. Ничего. Просто сижу в парке на скамейке с компьютером, а они пристают все время.

– Вот вам мои документы. Нормально?

Ушли.

Когда возник мой безумный сын, Ольга меня выгнала из дома. Назвала подонком за то, что я бомжа за сына принял. Попробовала бы она сама на опознание в морг прийти…

Санитары эти… А? Работники морга… Хоть бы сверили фотографию в паспорте с лицом в гробу. Ну да… Лицо разбитое… Все равно ведь видна разница. Козлы! Все у нас так. Всем на все наплевать.

Какие-то дурацкие бумаги дали подписать, и – катись! Им лишь бы похоронить, сбыть человека.