Все бежали. У всех были дела. Только у меня их ни фига не было.

Воля, действительно, оказалась каким-то кислым делом.

У меня даже возникла мысль переночевать на Земском кладбище. И я двинулся в его сторону.

Но потом решил, что это все-таки плохая идея. Не то чтобы я жмуриков прям так боюсь. Но – неприятно. Да и прохладно еще…

Можно ночевать в подъезде, можно – на вокзале. Такой вот выбор. Небогато.

На вокзале светлей. В подъезде безопасней.

Вот тоска-то…

День совсем посерел. Такой противный, грязный, серый день. Эта грязь и серость заползали куда-то внутрь меня, и от этого стало совсем уж грустно.

Я сел на скамейку, все-таки надеясь поговорить с Лягой.

Но Ляга не была расположена вести со мной разговоры. Когда я достал ее из ляговоза, она начала трепыхаться, выказывая свое недовольство, и даже попыталась спрыгнуть с ладони.

Я опустил ее в ляговоз, и она начала нервно носиться, словно за ней гонится кто-то.

«Видимо, домой хочет», – подумал я.

И тут у меня впервые возникла мысль, что вся эта затея какая-то идиотская. И даже неприятная.

Мне даже захотелось, чтобы все это закончилось. Пойти домой. Выпить чаю. Послушать мамино и папино занудство. Лечь в свою кровать, укрыться своим одеялом…

Но похороны себя… Никогда, никогда в жизни не смогу я больше увидеть, как меня хоронят. Разве можно упускать такой шанс?

Нет! Я должен это увидеть.

Я стану, может быть, единственным человеком в мире, который будет присутствовать на собственных похоронах. Все об этом могут только мечтать. А я буду присутствовать!

И все! И не ныть! А дом мой никуда не уйдет.

Дом мой всегда меня ждет.

_______________________________________________

Тишина…

Вот и все, что я могу говорить.

Вот и все, что я могу слушать.

Тишина…

Через несколько часов похороны.

Я вспоминал его куртку. Такую беспомощную.

И его вспоминал.

Как это было красиво: кладбище чувств. Кладбище моих чувств…

И как это жутко: кладбище, где будет могила моего…

Не могу произнести…

Тишина.

И не надо больше ничего…

И невозможно больше ничего.

Больше ничего невозможно.

_______________________________________________

Переночевал я на вокзале без приключений.

Утром для разнообразия поел в вокзальном «Макдоналдсе». Разнообразия не получилось – «Макдоналдсе» был совершенно такой же, и картошка похрустывала точно так же, как везде.

И пошел я на Земское кладбище – смотреть, как они все будут меня хоронить.

Понятно, что через основной вход идти нельзя – засекут. Но я точно знаю, что в нашей стране не придумано таких заборов, в которых нет дыр, тем более – в кладбищенских.

Теперь предстояло отыскать собственную свежую могилу, да еще сделать это так, чтобы меня никто не заметил.

Слава богу, на кладбище всегда есть деревья и склепы, за которыми можно прятаться.

Я ощущал себя шпионом, который должен выследить кого-то очень важного и не выдать себя.

Так, пригибаясь и останавливаясь, я плутал между деревьями, пока не уперся в собственную фотографию.

Фотография стояла на треноге около свежевырытой могилы.

Никого еще не было, и у меня оставалось время, чтобы отыскать место, откуда бы я мог все видеть, оставаясь незамеченным.

Глядя на собственную фотку около свежевырытой могилы, я занервничал. Причем как-то очень сильно: холодный ком внутри образовался и не девался никуда. Отыскать причину этого я не мог и от этого психовал еще больше.

Сначала появился оркестр. Музыканты весело разговаривали, шутили, смеялись. Было понятно, что у них – хорошее настроение: они пришли зарабатывать деньги любимым делом.

Потом появилась процессия.

Впереди шел добродушный толстяк Тумилин и нес еще одну мою фотографию. Вид Тумилин имел печальный, подобающий случаю.

За ним на тележке ехал гроб. Мой гроб.

За гробом шли родители.

На маме были красивое черное платье и черный прозрачный платок. Ни того ни другого я на ней никогда не видел.

«Видимо, разорились на похороны сына», – подумал я.

Отец был одет в черный костюм, который он всегда надевал на премьеры. Галстуков отец не носил, и для похорон сына не стал делать исключение.

Мама не плакала. Отец тем более.

Мама, не мигая, смотрела в одну точку. Можно было подумать, что она слепая. Я никогда не видел маму такой. Она была вроде бы здесь и не здесь одновременно.

Отец вел ее под руку. И вид, надо сказать, он имел вполне себе бодрый.

За родителями… Мне кажется, это называется «в скорбном молчании»… В общем, как-то так тянулись все остальные: и одноклассники, и ребята из других классов, и учителя, разумеется. И еще какие-то неведомые мне люди.

Мне понравилось, что на мои похороны пришло довольно много народа.

Все подошли к могиле, встали полукругом.

Я подумал, что Ляга тоже, наверное, захочет посмотреть, как меня хоронят, и попробовал вытащить ее из ляговоза.

Ляга сопротивлялась невероятно активно. Глазеть на мои похороны ей было явно неинтересно.

Увидев выкопанную могилу, мама зашаталась. Мне даже показалось, что она вот-вот упадет в обморок.

Отец удержал ее.

Первым заговорил, естественно, Семен Витальевич.

Он говорил всякую фигню про несправедливость жизни, про юный возраст. Выяснилось, что я всегда был непростой, но неординарный и талантливый мальчик. Когда воскресну, надо будет непременно напомнить ему эти слова.

Часть его проникновенной речи я записал на телефон, чтобы потом предъявить при случае. Прикольно будет.

Потом выступала Серафима Ильинична и несла, в сущности, ту же пургу.

Учителя говорили, конечно, печально, но как-то специально печально, короче, неискренно.

Мама стояла, покачиваясь. Мне было ее, конечно, дико жалко. Успокаивал я себе тем, что понимал, как она обрадуется, когда выяснится, что я жив.

Вдруг, расталкивая всех, к гробу выскочила Ирка. На ней был черный брючный костюм и черная водолазка. Она, сука, казалась очень красивой, особенно с распущенными волосами.

Ирка упала перед гробом на колени и заголосила:

– Прости! Я во всем виновата! Прости!