На скамейке дремала одинокая молодая девушка.

У нее были длинные ноги и длинные волосы.

Я подошел.

– Минет тысячу, – сказала она, не открывая глаз. – Час – две. Ночь – шесть тысяч. Апартаменты есть.

Я пошел в самый дальний угол. Лег на пустую скамью, положил под голову мак, чтоб не сперли, если засну, на мак – рюкзак.

И закрыл глаза.

Я не спал и не бодрствовал.

Я находился где-то между сном и явью.

Я мечтал о Лене, которая возникла бы сама по себе, увела бы меня куда-нибудь и помогла решить ту проблему, которая теперь не даст мне нормально жить.

Иногда в мою тупую башку врывались мысли о маме и об отце, но я старался их отогнать. Мне почему-то стыдно было думать о родителях.

Мечтать о Лене было гораздо приятней.

_______________________________________________

Я записываю тишину.

Это все, что я могу записывать.

Включаю и записываю тишину.

Потом слушаю.

Совсем недавно я думал, что мой сын абсолютно счастлив.

А теперь его нет.

И вот я включаю и слушаю тишину.

А потом записываю.

А потом слушаю опять.

В нашем городе вполне себе можно жить, потому что до тебя вовсе никому нет дела.

Ходит тут пацан с лягушкой, и ладно.

Только один пьяный обратил на нас с Лягой внимание.

– Ой, – сказал он, пристально вглядываясь в Лягу. – Лягушка. Давай зажарим? Она же деликатес.

Я расхохотался. Мне показалось дико прикольно, что пьяный говорит такое слово: деликатес.

Я брел по городу и думал сам с собой.

Вот все уверены, что я сдох.

Удивительное дело… Трусливый папашка подмахнул какую-то там бумажку, и – все! «Меня вычеркнули из списка живущих на этой земле», – так говорил герой какого-то там фильма.

Эта воля оказалась скучной довольно историей. То есть абсолютно нечем заняться.

И тут я подумал, что в школе, наверное, висит моя фотка с траурной черной полоской. И еще – текст там какой-нибудь слезоточивый имеется, типа: мы потеряли нашего… ля-ля-ля…

На это бы надо взглянуть…

И чё? Кто мешает?

Вот и дело нашлось. Вполне себе ничего себе.

…Магазин театральных принадлежностей под названием почему-то «Усталый пилигрим» находился неподалеку.

Я попросил показать мне парик и усы.

– Все играетесь? – спросил меня продавец.

Ну почему мы так всех раздражаем. Почему?

– Да нет, – ответил я, примеряя парик перед зеркалом. – Банк иду грабить. – Я приклеил усы. – По-моему, меня трудно узнать?

Продавец усмехнулся, явно не понимая до конца: прикалываюсь я или всерьез?

Я посмотрел на охранника.

Это был толстый пожилой дядька, который явно плохо бегал.

Он сидел на стуле и клевал носом.

Я отошел от зеркала, еще отошел…

Короче, убежать из магазина было не трудно. Не, ну не стану же я тратить свои деньги так бездарно?

Правда, пока бежал, немножко расплескал воды из ляговоза. Но… Бесплатный тубзик в «Макдоналдсе» всегда к вашим услугам!

В «Макдоналдсе» я посмотрел на себя в зеркало и очень себе понравился: на меня смотрел пожилой дядька с длинными серыми волосами и при усах.

Потом я пошел на свалку.

Свалка – это такое место, где всегда можно найти все, что тебе необходимо.

Мне была до зарезу необходима палка. Нашел несколько. Взял самую грубую.

Оперся на нее и захромал к родной школе. Я был убежден, что меня никто не узнает.

Все-таки это было прикольно: прийти в родную школу другим человеком и прямо на первом этаже, за раздевалкой, увидеть собственный портрет, угол которого отделяла черная полоска.

…Я оторвался от мака.

Фигня.

Фантазия отказывалась работать. Это тебе не история про Ленку: плохо придумывается.

И воровать я никогда не буду: не потому, что такой прям уж честный, а потому что трус. Тырить из магазина я бы испугался.

И в школу меня не пустил бы охранник. Пришлось бы уговаривать. А если бы я с ним разговорился – прокололся бы наверняка. Прокалываться неохота: охота поглядеть, как меня будут хоронить и как они все там станут по мне плакать да рыдать.

Вот и остается: сидеть в скверике и придумывать всякие дурацкие истории.

Эх! Придумывать даже всякую фигню оказалось интересней, чем тусоваться в городе одному.

Я почему-то был уверен, что если один выйду в город, всякие-разные приключения набросятся на меня, как бабы на Стаса Михайлова, и будет мне интересно.

Но меня никто не видел и не замечал. Так было и до того, как я умер, и теперь. Ничего не изменилось.

Достал Лягу, посадил на ладонь.

Она глядела на меня своими выпуклыми глазами, словно спрашивая:

– И чего?

Ответа у меня не было, и я снова опустил ее в ляговоз.

День перед моими похоронами тянулся медленно и глупо, как жвачка.

Я попробовал сочинить стих. Но даже это у меня не вышло.

Стих – это ж такое дело: хочет – придумывается, а хочет – ни фига.

Мне было сонно и лениво.

Вокруг меня все время сновали люди, и это раздражало. Никто на меня не обращал внимания, и это взбешивало по полной.

От тоски я пошел в кино.

– Что это у тебя? Лягушка? – спросила билетерша. – Не ускачет? С животными вообще-то в зал нельзя…

Кроме меня, на этот сеанс купила билеты еще одна парочка – нас всего было трое.

– Чё, пойти билет сдать? – спросил я. И, чтобы успокоить билетершу добавил. – Она не животная, она лягушка. Это совсем разные вещи.

Билетерша мне поверила.

Кино рассказывало про каких-то ребят, которые спасали мир от неясной опасности.

Было так скучно, что довольно быстро я уснул.

Мне приснились родители, которые смотрели на меня влюбленными глазами и повторяли одну и ту же фразу:

– Как же так, Сереженька? Ну как же так?

Сон был приятный и ласковый.

Проснулся я, когда зажгли свет.

Девушка нервно застегивала блузку, а парень – ширинку.

Я вспомнил Ирку, и мне снова стало не по себе.

На улице стемнело.