– Ты права. Пойдем.

Мои пальцы дрожали, пока я пыталась вернуться к действительности. Хотя мне не особенно хорошо была знакома тетя Катарина, боль в ее последний день была мне очень близка. Как же тогда должен был чувствовать себя Престон?

– Все в порядке? – тихо спросила я после того, как ушла Бетти, через которую мы добрались до последней абсолютной истины. Я и сама знала, что вопрос звучит совершенно глупо, но лучшего мне в голову не пришло.

– Да. Просто это было… довольно тяжело, – пробормотал он, вытирая глаза. – По крайней мере, теперь я знаю, что произошло на самом деле.

Я кивнула, поняв наконец, почему у дяди Эдгара возникло такое чувство вины. Вероятно, он часто задавался вопросом, произошел бы ее акт отчаяния, если бы в тот день он был более внимателен и распознал признаки. Только обвинять его было не в чем. Это было решение тети Катарины – целиком и полностью.

– Она, должно быть, очень любила этого Кеннета, – сказал Престон. – Я знаю, что она любила и папу, но, наверное, по-другому. Кажется, она так и не смогла пережить смерть Кеннета. – На мгновение Престон полностью погрузился в свои мысли, как будто был в другом мире. Затем он посмотрел на меня и откашлялся. – Спасибо, Джун. Мы сделали большой шаг вперед.

Когда он это сказал, все мое тело охватило пульсирующее волнение.

– Подоконник, – прошептала я. Мне не терпелось взглянуть на него поближе.

Престон, очевидно, думал точно так же.

– Мы никогда туда не заглядывали. И должны исправить это как можно скорее.

Когда мы с Престоном подняли подоконник, мне чуть не стало плохо от волнения. Мы обнаружили множество фотографий и книг, которые казались такими древними, как будто они уже пережили века, и я почувствовала, как мое сердце чуть не выпрыгнуло из грудной клетки от предвкушения.

– Джун, – прошептал Престон, стоявший рядом со мной. – Это выглядит хорошо.

Я кивнула, но мой разум предостерег меня. Я не могла радоваться слишком рано. Престон взял стопку старых фотографий и опустился на светлый ковер. Я села рядом с ним. Первые снимки были в черно-белом цвете, портреты разных женщин, на которых мне сразу бросилось в глаза некоторое сходство.

– Видимо, это Уинтерли, – сказала я, глядя на красивую женщину с тонкими чертами лица, которая с прямой спиной сидела на антикварном кресле. Темные волосы у нее были элегантно уложены, и, хотя нельзя было разглядеть цвет ее глаз, во взгляде было нечто привлекательное. Изображение напомнило мне портрет Деборы Уинтерли из гостевого туалета, упавший со стены в вечер, когда отключили электричество.

– Это не Уинтерли, а Мэнсфилды, – заметил Престон, взглянув на обратную сторону фотографии. – Гвиневра Мэнсфилд, тысяча девятьсот двадцать первый. Видимо, наши прабабушки. Или, скорее, твоя. – Он продолжал листать и изучать старые записи, на которых, между тем, был изображен и мой дед, гордо стоявший перед Грин-Манор. Когда Престон взял в руки следующую фотографию, он замер.

Фото, по-видимому, было сделано на балу, потому что на нем были изображены пары, танцующие под сверкающей хрустальной люстрой. В центре снимка женщина и мужчина улыбались в камеру. На ней было красивое ожерелье и элегантное сапфирово-синее платье, которое подчеркивало ее пронзительные голубые глаза. Высокий мужчина в смокинге рядом с ней обладал представительной харизмой. Мне не пришлось долго думать о том, кем они были.

– Должно быть, это твоя биологическая мать, – сказала я.

Престон кивнул. Он перевернул фотографию, на которой было написано: «Джорджина и Кеннет, 1991 год».

– Я уже видел ее фотографии. Она всегда выглядела очень веселой.

– Кеннет, кажется, тоже был хорошим парнем, – сказала я, думая о тете Катарине, которая чувствовала к нему гораздо больше. Задумавшись, Престон отложил записи в сторону и начал осматривать остальную часть сундука. Между старыми книгами был исписанный лист бумаги, и я заметила, как напрягся Престон.

– Это мамин почерк. – Его взгляд скользил по бумаге, когда он начал читать заметки на ней вслух. – Молитва освобождения, медальон, освященное благовоние, очищение духа, исполнение непостижимых желаний, сжигание костей… список почти бесконечен.

Медальон. Сжигание костей. Это показалось мне знакомым.

– Тетя Катарина, видимо, тоже искала возможность снять проклятие.

– По-видимому, – согласился Престон. – Тебе говорят о чем-то эти термины?

Я покосилась на него через плечо.

– Не особенно, но бабушка Лили точно должна что-то знать.

– Ведьма?

– Она не ведьма, Престон, – сказала я, на что он лишь пожал плечами.

Среди книг были истории о различных пожарах в Англии, старая книга о ведьмах с магическими заклинаниями, сборник проклятий западного мира, а также историческая хроника семьи Мэнсфилд, заканчивающаяся тетей Катариной и моим отцом. Под ними я заметила книгу в кожаном переплете, которая выглядела довольно потрепанной – так, как если бы кто-то брал ее в руки каждый день. Я нервно потянулась к ней и провела кончиками пальцев по обложке, на которой были вырезаны греческие буквы «альфа» и «омега».

– Это может нам помочь, – пробормотал Престон рядом со мной, прежде чем я открыла книгу, и мы одновременно затаили дыхание при виде тесно исписанных страниц.

Ведь это был не первый раз, когда мы видели этот почерк.

Апрель, 1541

Мама сказала мне, что я должна записывать свои мысли, потому что они так же драгоценны, как и травы в нашем саду, так же драгоценны, как солнечный свет и свежий воздух, которым мы дышим. Мысли могут стать началом нового путешествия, говорит она – будь то здесь, на земле, или в мире, скрытом от наших глаз. Я молюсь каждый день о том, чтобы наше счастье здесь длилось долго, после того, как мама рассказала мне о местах, жители которых не были добры к ней. Но это хорошая деревня, верующая. Отец Энтони добр к нам, он позволяет нам молиться, хотя некоторые сельские жители предпочли бы не видеть нас в церкви. От них не ускользнуло то, что мы другие.

Мать разговаривает с двенадцатым ветром и танцует в лунном свете. Она рада дождю и буре, которые так ненавидят другие. Она принимает грозу, которая пугает людей раскатами грома и молниями, с распростертыми объятиями, но отец любит ее за это.

Со своими рыжими волосами она, несомненно, привлекает внимание окружающих и запрещает мне прятать мои рыжие пряди под платком. С высоко поднятой головой я должна ходить по улочкам деревни и не стыдиться того, что бог сделал меня особенной. Но иногда мне хочется спрятаться, похоронить свое «я». Матери я бы никогда не призналась в этом, потому что не хочу ее огорчать, но часто чувствую на себе бремя непохожести, словно тяжелый груз, и мне хочется, чтобы я просто была как все. Я изгоняю эти мысли, потому что они заставляют меня отрицать мое внутреннее существо.