а также потемневшие миски и ложки. Гельбиха, неодобрительно наблюдая со своего крыльца, как Линда разгружала на ступеньках перед мамой содержимое своей корзины, скорбно поджала губы и скрылась в доме. Через пару минут она вынесла и поставила рядом с хозяйским подношением еще две сверкающие белизной эмалированные кастрюли, чугунную латку, дуршлаг, деревянный, отскобленный до желтизны половник. «Пользуйтесь, – сказала, не глядя на Линду. – Пока эти вещи нам не нужны, а когда разживетесь – отдадите». (В это время я заметила, что Эрна со жгучим интересом наблюдает за всем происходящим из своего окна, – она с двумя детьми занимает вторую половину нашего дома. Поймав взгляд посрамленной «немки из народа», Эрна осуждающе ткнула несколько раз рукой в сторону Гельбихи, затем злобно повертела пальцем у виска: вот, дескать, старая дура, нашла кому потрафлять – русским бандитам!)

Но добрая Гельбиха на этом не остановилась. Как-то вечером по ее указанию Гельб, Генрих и Анхен вытащили из сарая широкий, пузатый диван, правда порядком продранный и местами заплесневелый, и поставили перед нашим крыльцом. «Если желаете – возьмите, – великодушно предложила Гельбиха. – Я думаю, что, если его привести в порядок и накрыть чем-нибудь, он еще вполне сгодится».

Конечно, мы с радостью приняли столь «щедрый» подарок. Вдвоем с Симой, не жалея воды, а главное – мыла, которое здесь страшный дефицит, вымыли, выскоблили диван. Три дня пузатое чудовище сохло и проветривалось под солнцем и ветром на улице (благо была хорошая погода), а потом мы затащили его в дом. И когда поставили этот диван вдоль окон и накрыли цветным шерстяным покрывалом (Сима не пожалела!) – комната прямо преобразилась.

Ну, раз уж я начала, то расскажу об остальном убранстве нашего жилища. Вторая достопримечательность комнаты – изразцовый камин, что отапливается углем или брикетом. Как раз сегодня мы в первый раз затопили его (в прошлую пятницу привезли воз брикета для нас, Гельба и Эрны, и мы все весь вечер до темноты убирали его в свои сараи) и весь день блаженствуем в тепле и в уюте. Меблировку наших «апартаментов» завершают квадратный стол, накрытый за неимением скатерти белой простыней, несколько стульев и четыре кровати, из коих одна – двухъярусная.

Я долго думала, чем бы украсить стены комнаты, и наконец придумала. Из позаимствованной из панского сарая мешковины (бумаги здесь нет и в помине, ведь даже и ты, мой дневник, сделан из, увы, украденного, тоже грубого, грязно-серого бумажного куля) мы с Симой вырезали два четырехугольных полотнища, тщательно подрубили их, прикрепили с четырех сторон тоненькие палочки (просто обшили через край) и осторожно наклеили по поверхности клейстером мои открытки с видами Ленинграда и Петергофа. Потом повесили эти «картины» на стены. Теперь ты, мой родной город, и ты, мой любимый Петровский парк, все время перед глазами. Не только согреваете душу, но и придаете силу и надежду в этой собачьей рабской жизни. Да и все, кто впервые приходит к нам, в особенности из ленинградцев, сразу чуть не со слезами бросаются к нашей «экспозиции».

Помню первую реакцию Клавы от Бангера (да, я забыла записать здесь, что полторы-две недели назад Бангер привез с биржи двух русских – 40-летнюю женщину Клаву с дочерью Ниной, года на два постарше нашей Нинки, тоже откуда-то из-под Гатчины, и определил их горничными в своем доме).

– Боже мой, ведь это – Ленинград! – простонала Клавдия и полезла в карман за платком. – Смотрите – Дворцовая площадь… Эрмитаж… А это – красавец Исаакий… Господи! – Летний сад, Пушкинский театр! – там мы с мужем перед самой войной смотрели «Ревизора»! А Петергофские фонтаны!.. Здесь, у Львиного каскада, я, помню, порвала новый фильдекосовый чулок, страшно расстроилась, и мы долго искали потом домик паркового смотрителя, чтобы попросить у него иголку с ниткой. А возле фонтана «Солнце» фотографировались. И еще здесь, возле «Шутих» в Монплезирском саду. Там я рассердилась на мужа за то, что он потащил меня искать «таинственный» камешек и нас окатило водой с ног до головы… Господи, – Клава громко заплакала, – какими же мы были счастливыми и как мы не понимали тогда и не ценили своего счастья…

Эту своеобразную «выставку» осмотрели, конечно же, и Гельб с семейством, а как-то заглянул к нам и сам Шмидт. Тоже подошел к фотографиям и долго, молча рассматривал их (мы с Симой страшно переполошились, что вдруг узнает свою мешковину). Потом сказал в раздумье: «Красивый город ваш Петербург. Мне довелось в молодости побывать там… Между прочим, его немцы строили».

Я не могла не запротестовать: «То, что строили немцы и французы, – капля в море по сравнению с тем, что сделано нашим, русским народом. И потом, – когда это было-то – ваши немцы…»

Шмидт сердито посмотрел на меня: «Много ты понимаешь – девчонка! Прелесть всех городов мира, не только вашего Ленинграда, именно и заключается в их старине, в неповторимости старинных архитектурных ансамблей. И не спорь со мной на этот раз!»

…Ну ладно, я бросаю писать сегодня, хотя хотелось бы еще продолжить эту тему. Просто нет сил. Глаза мои слипаются, и строчки разъезжаются вкось и вкривь. Пошла. Спокойной ночи!

27 октября

Но я все-таки продолжу о чете Гельб.

Через несколько дней после нашего приезда Гельб, возвращаясь с Молкерая (Молкерай – небольшой маслобойный завод в деревне), остановил лошадь возле наших домов и молча выгрузил из телеги два бидона с обратом. Один снес к себе, другой – водрузил на наше крыльцо. Постучав кнутовищем в дверь, сказал вышедшей маме: «Возьми это, Анна. Тут всем хватит. Завтра я еще привезу».

– А пан знает? – Мама обеспокоенно кивнула в сторону усадьбы. – Он не будет орать, что взяли без его спроса?

– А пошел он к… – Гельб, демонстрируя свое знание русского языка, смачно выругался. – Этим пойлом он кормит свиней, что ему – для людей жалко?

С тех пор Гельб каждый день упорно оставляет бидон с обратом на нашем крыльце, за что мы ему, конечно, благодарны. Обрат – продукт переработки молока на масло. По вкусу он напоминает простоквашу. Это кисленькая голубовато-белая жидкость с плавающими кое-где на поверхности крохотными, желтыми крупицами масла. Мы охотно пьем ее утром, в обед и вечером, иногда замешиваем на ней блины или оладьи из ржаной муки, добавляем в картофельное пюре. Шмидт, естественно, знает о самоуправстве Гельба, может быть, у них даже состоялся по этому поводу более или менее крупный разговор, но нам, по крайней мере, об этом ничего не известно.

Не знаю, уж почему так происходит, только доброе