на массивных челюстях. Кряжистая и неповоротливая вортмания, вероятно, укрывалась от хищников в норах и была опасным противником в схватке один на один, но, если эоконодон настигал ее на открытой прогалине в лесу, у нее не было шансов. Вортмания была представителем так называемых тениодонтов, живших в Нью-Мексико в палеоцене. Они были одними из первых млекопитающих, у которых появились зубы с высокой коронкой — находка для поедания жесткой растительности, такой как покрытые грязью корневища и клубни. Так как млекопитающие не могут возобновлять зубы на протяжении всей жизни, есть твердую пищу рискованно — сломанный зуб[27] может стать смертным приговором. Приобретение сверхвысоких зубов, постепенно стирающихся после многих лет абразивного жевания, таким образом, стало удачным обходным маневром.

Череп Stylinodon (тениодонтного родича Wortmania) и челюсть Eoconodon (внизу).

Фотографии Стива Брусатти и Тома Уильямсона соответственно

Через миллион лет после того, как сформировались окаменелости Кимбето, в палеонтологической летописи Нью-Мексико появляется новый тип эутериев. Он называется «пантолямбда» (Pantolambda), и это типичный представитель пантодонтов, таинственной группы, распространившейся в палеоцене и эоцене. Название придумал — да, вы угадали — Коп в 1870-х гг., но первой признанной находкой этих животных была пара зубов, извлеченных из глины под Лондоном и описанных в 1840-х гг. еще одним персонажем, имя которого уже не раз появлялось в нашей истории: это был викторианский злодей Ричард Оуэн. Для своего времени пантолямбда была настоящим чудовищем — вдвое больше эктоконуса и размером примерно с вечурскую корову (самая мелкая порода коров в наши дни). Когда 64 млн лет назад она бороздила просторы Нью-Мексико, она была самым крупным млекопитающим, когда-либо жившим в этих местах. Однако великанша была смирной — она неторопливо откусывала и глотала листья, почти как жираф, только не с длинной шеей, а с короткой и толстой. Издали ее силуэт выглядел, наверное, комично: бочкообразное тело, широкие бедра и огромные лапищи вроде тех гигантских поролоновых ладоней, которые популярны у спортивных болельщиков. Вблизи она показалось бы еще смешнее: маленькая головка, высокие челюсти, смещенные к носу глаза и увеличенные конические клыки, вероятно служившие для привлечения партнеров и устрашения конкурентов. Скелеты пантолямбд находят по нескольку вперемешку, из чего следует, что они жили стадами и, вероятно, были в высшей степени общественными животными.

Все эти палеоценовые эутерии, по-видимому, обладали чудом нашей собственной репродуктивной биологии — плацентой, временным органом, который существует только на протяжении беременности и соединяет организмы плода и матери. Плацента — не уникальная особенность млекопитающих; в ходе эволюции она появлялась раз двадцать у самых разнообразных видов, сменивших откладывание яиц на живорождение, в том числе у некоторых рыб. Почему, догадаться несложно. Само яйцо, по сути, готовый паек — желток включает все питательные вещества, необходимые для развития эмбриона. После того как самка откладывает яйца, она может охранять их, но не может обеспечить дополнительное вскармливание — не пробивать же скорлупу. Живорождение, однако, требует развития эмбриона, а затем плода внутри организма матери, пока он не выйдет наружу. В это время ему необходимо получать питание и кислород, а также как-то избавляться от отходов жизнедеятельности. С этой задачей справляется плацента. Она — образец многофункциональности: для будущего детеныша она одновременно кладовая, легкие и выделительная система. Затем, после родов, она просто отбрасывается, и мы пренебрежительно именуем ее «послед».

Плацента млекопитающих уникальна по сравнению с плацентами живородящих рыб и рептилий. Она настолько великолепна, что самая распространенная в наши дни группа млекопитающих получила название в честь ее. Мы плацентарные млекопитающие, как и другие прогрессивные эутерии — грызуны, летучие мыши, киты, лошади, медведи, кошки, собаки и слоны. Всех современных млекопитающих, не причисляемых к однопроходным или сумчатым, относят к плацентарным. Название, однако, немного вводит в заблуждение, потому что у сумчатых на самом деле тоже есть плацента, она появляется совсем ненадолго в ходе их необычного процесса размножения. У сумчатых оплодотворенная яйцеклетка на короткое время покрывается скорлупой, затем в матке яйцо проклевывается, эмбрион приживается, питается через плаценту и рождается в виде голенькой малявки, чтобы продолжить развитие под защитой в материнской сумке. Плацента сумчатых небольшая и состоит всего из одной мембраны, обеспечивающей питание. Но у плацентарных млекопитающих, подобных нам, плацента огромная и сложно устроенная, с раздельными мембранами для питания и удаления отходов. Столь развитая плацента способна поддерживать беременность на протяжении долгого срока, что позволяет плацентарным млекопитающим рожать крупных, хорошо сформированных детенышей.

Как известно всем, кому довелось наблюдать роды, плацента представляет собой лепешку из мягких тканей, покрытую кровеносными сосудами и соединенную с пуповиной. Подобные ткани обычно не фоссилизируются. Но о наличии плаценты говорит скелет. У однопроходных и сумчатых имеются так называемые надлобковые кости — пара треугольных костей, выступающих из таза в брюшную полость. Раньше их называли сумчатыми костями, полагая, будто они поддерживают сумку, но теперь известно, что они выполняют другие функции, такие как крепление мышц ноги и обеспечение поддержки повисших на матери многочисленных сосунков (как вылупившихся, так и родившихся). Надлобковые кости имеются у множества ископаемых видов, в том числе у ряда цинодонтовых предков млекопитающих, у многобугорчатых и даже у меловых эутериев, открытых в пустыне Гоби. Это наводит на мысль, что древнейшие эутерии — непосредственные предки плацентарных млекопитающих — размножались либо как однопроходные, откладывая яйца, либо как сумчатые, рождая много миниатюрных детенышей.

Однако у нас надлобковых костей нет, как нет их ни у одного современного плацентарного млекопитающего. Наша плацента вместе с крупными, дольше развивающимися детенышами занимает в животе слишком много места, и этим костям просто негде разместиться. К тому же нам не нужно поддерживать полчища малюток, постоянно висящих на сосках, и без надлобковых костей можно обойтись. Их нет у эктоконуса, эоконодона, вортмании, пантолямбды и ни у одного другого палеоценового эутерия в Нью-Мексико или где-либо еще, а это убедительное свидетельство в пользу того, что у них появилась крупная, сложно устроенная плацента, то есть они стали истинными плацентарными, как мы. Вероятно, в ней и заключался один из секретов их успеха после вымирания.

Впрочем, особым умом эти палеоценовые млекопитающие не отличались. Снимки КТ, которые изучала моя команда под руководством моей коллеги Орнеллы Бертран — она палеонтолог из Франции и гений по части рентгеновской съемки мозговых коробок и построения 3D-моделей мозга, — показали, что у пантодонтов и большинства прочих палеоценовых млекопитающих был необычайно маленький мозг. Конечно, он был большим по сравнению с мозгом лягушки, ящерицы или крокодила — в конце концов, эти палеоценовые виды были млекопитающими, и, как мы