исключением генерала, который то и дело проезжал вдоль линии укреплений, ободряя людей. Я видела его издалека: он сидел на коне, которого, как я теперь знала, звали Ленокс. Он говорил с Костюшко, следившим за строительством укреплений. Ранним утром 10 октября, когда мы закончили возводить первый вал и открыли огонь, он впервые подъехал ближе и окликнул меня. Все мы были неотличимы друг от друга, наши лица и одежда скрывались под густым слоем пота и пыли, и я не представляла, как он сумел меня узнать.

Я хотела его поприветствовать, но не смогла разжать пальцев, сжимавших лопату. Когда мне все же удалось выпустить ее, моя ладонь мгновенно промокла от крови и пота. Генерал Патерсон слез с лошади и, присев на корточки у окопа, кивком подозвал меня:

– Ты здесь каждый день с тех пор, как мы прибыли. Полагаю, рука у тебя зажила?

– Да, сэр. Давно зажила. Благодаря вам. Я предпочитаю быть постоянно занят, генерал, сэр.

– Покажи мне ладони, юноша.

– Со мной все в порядке, сэр.

Он хмуро взглянул на меня, и я ответила ему таким же хмурым взглядом, но ладоней не показала. Иначе мне пришлось бы отправиться в палатку, где размещался госпиталь, но, если бы я хоть на минуту прекратила работу, вряд ли смогла бы вернуться к ней. Действовать было единственным противоядием, спасавшим меня от страха.

– Взгляд у тебя и правда устрашающий, Шертлифф.

Я усмехнулась, услышав его слова. Он это запомнил.

Он посмотрел на меня, словно хотел что-то прибавить:

– Храни тебя Бог, рядовой.

– Храни вас Бог, генерал.

Он поднялся, сел на коня и поскакал дальше, а я чуть задержалась, глядя ему вслед. После этого я не видела его, пока меня не вызвали на другое задание.

Было решено, что нам нужно захватить два вражеских редута, отстоявших от основной линии наших укреплений примерно на триста ярдов. Штурмовать их предстояло двум колоннам легкой пехоты: французской с правой стороны, американской – с левой. Мой отряд определили в эту колонну.

Ладони у меня были так изранены, что я не могла распрямить пальцы или сжать кулак, так что я отрезала подол от рубахи и обернула руки тканью. Последние часы перед боем я провела, стараясь примириться с Создателем: я не верила, что смогу пережить эту атаку. Однажды мне повезло. Но я не думала, что повезет еще раз.

Генерал Патерсон обратился к солдатам вместе с генералом Лафайетом, который спланировал операцию.

– Я не мастер красиво говорить, – сказал Патерсон, хотя я бы с ним не согласилась. – Но мы стоим на пороге славной победы. Давайте же доведем начатое до конца. И отправимся по домам.

Мужчины, окружавшие меня, тряхнули ружьями и закричали в знак согласия, а я подумала, сколько раз генерал Патерсон уже оказывался в таком положении, сколько раз он выстраивал войска и смотрел в глаза юношам, которым не суждено было прожить и дня, да что там, и часа… А еще я подумала, что многие из тех, кто теперь стоял рядом со мной, не раз обманывали смерть, прекрасно понимая, что она ведет счет. И так же, как в Тарритауне, я была тронута до слез.

Ночь выдалась такая темная, что каждый шел, держась за плечо идущего впереди товарища. Мы двигались так почти милю, а когда добрались до назначенного места, стали делать подкоп, в полной тишине, стараясь работать совершенно беззвучно.

Мы вернулись назад еще до рассвета и узнали момент, когда британцы заметили результат наших трудов: начался беспрерывный обстрел, но мы находились уже далеко. Снаряды с обеих сторон сталкивались в воздухе и обрушивались на землю, взметая ее к небесам. Не знаю, как сильно обстрел навредил городу, но я видела, как лошадь разорвало на части и ее голова и круп взметнулись вверх, а в следующий миг ее кровь окропила окопы повсюду на расстоянии пятидесяти футов и ошметки плоти усыпали землю, словно неожиданный град. Один из капитанов Седьмого Массачусетского полка тоже взлетел к небесам, но, к счастью, погиб еще до того, как упал на землю.

Когда спустилась ночь, мы выстроились в колонны. Атакой руководил полковник Александр Гамильтон. Мы должны были штурмовать волнами, и нам приказали пользоваться только штыками, чтобы не создавать лишнего шума. Я пребывала в том состоянии, когда сражаться мне казалось не легче, чем лететь, и потому, услышав приказ, я ринулась вперед, ожидая, что меня в любой миг свалят на землю.

Но вышло иначе, и после второй волны атаки британцы отступили, оставив позиции. Наши колонны объединились, захватили редуты, и тогда наши пушки и мортиры открыли огонь. Мою треуголку пробило пулей, лацкан мундира, оторванный чьим-то штыком, висел на нитке, но я осталась жива, и мой штык не был испачкан кровью, а редут захватили с незначительными потерями.

В ушах у меня звенело еще много дней, а желудок отказывался от пищи из-за того, что я была страшно изнурена, но все же мне каким-то образом снова удалось выжить.

* * *

19 октября 1781 г.

Дорогая Элизабет!

Я видел, как две армии, состоящие из тысяч солдат, столкнулись на поле битвы. Мы говорим «славная», описывая победу, и «ужасное», описывая поражение, но этих слов слишком мало, чтобы передать все, что я наблюдал. Мир, сотрясаемый непрекращающимся шквалом, без конца содрогался, но я так и не сумел к этому привыкнуть. Я все это видел, слышал и чувствовал, и все же не смогу вполне описать пережитое.

После захвата двух редутов и двух дней разрушительных обстрелов лорд Корнуоллис поднял белый флаг и попросил прекратить огонь. Спустя несколько часов он сдался, но на церемонию капитуляции вместо него прибыл его заместитель, генерал О’Хара, сославшийся на то, что Корнуоллис болен. Я счел это трусостью. Семь тысяч британских солдат, таких же оборванных, как и мы, вышли нам навстречу под бой барабанов и, склонив головы, сложили оружие в высокую гору, а затем их медленно, торжественно увели. Им некого было отправить вместо себя. Как и на место тех, кто погиб в бою и с нашей, и с вражеской стороны.

Генерал Вашингтон верхом на белом коне держался прямо и смотрелся величественно, но к британцам приблизился его помощник, генерал Бенджамин Линкольн. Он принял от них документ о капитуляции. По одну сторону от него стояли французские офицеры, по другую – американские. Генерал Патерсон, с золотыми эполетами и перевязью, выглядел мужественно – вы бы гордились им.

Многие из моих однополчан плакали, пока мы наблюдали за этой процессией, но во мне не осталось сил, чтобы проливать