Их собирались переправить в Уэст-Пойнт и похоронить там на кладбище, которое выходило к реке. Мертвецов из отряда Делэнси закопали на месте сражения, а их башмаки и оружие раздали тем, кто больше всего нуждался. Капитан Уэбб сказал, что за их телами никто не вернется. Не при сложившихся обстоятельствах.

Я взяла себе рубаху из мешка Джимми и почувствовала, как у меня в груди будто что-то треснуло. Весь этот день я действовала не помня себя. Не было боли. Гнева. Ужаса. Стыда. Но когда я взяла рубаху Джимми, зная, что ему она больше не понадобится, а моя рубаха вся изорвана в клочья, ощущение нереальности вдруг превратилось в нечто невыносимое, и я отдала другим мешки Ноубла и Биба, а сама погрузилась в насущные дела и занималась ими, пока не стемнело и в лагере не воцарилась тишина. Караульных в эту ночь выставили вдвое больше, чем прежде, но меня от дежурства освободили. Стоило мне вызваться, как генерал Патерсон вмешался.

– Не сегодня, Шертлифф. У тебя нос распух и глаза заплывают, – хмуро возразил он. – Ты уже достаточно сделал.

Я коснулась лица, не понимая, о чем он говорит, и перед глазами у меня возникло окровавленное лицо Ноубла. Он ударил меня, спасая мне жизнь.

– Да ты весь в крови, – прибавил капитан Уэбб. – Вымойся и отдохни.

Я оглядела рубаху. Правый рукав был изорван на лоскутки, но больше всего меня смутил вид моих длинных, узких ступней, покрытых кровью мужчин, которых я знала, и тех, кого не знала. Я не понимала, что хуже: носить отметины тех, кого я убила, или тех, кто был мне дорог.

Мой мешок все еще лежал у ручья, и башмаки тоже, и я на миг позавидовала им, потому что они ничего не видели, сумели избежать бойни и попросту ждали, когда я вернусь. Я вошла в ручей, как накануне, и принялась мыться. Печаль, душившая меня, вздымалась волнами, как вода в ручье. Только когда вода, намочив рукав, помогла отлепить от кожи ткань, я поняла, что на правой руке у меня, от плеча и почти до запястья, тянется длинная рана, довольно глубокая: края у нее разошлись, но, к счастью, кость не была видна. Рана показалась мне беззубой ухмылкой, и я застонала, не веря своим глазам. По щекам у меня потекли слезы – но не от боли, а скорее от тревоги и страха. Рану нужно зашить, и мне придется сделать это самой.

Я не осмеливалась просить о помощи. Что, если мне велят снять рубаху или кто-то случайно коснется моей груди? Я оторвала от рубахи рукав и отжала воду. Когда высохнет, я использую эту ткань для повязки.

Я ждала у костра, пока все не разошлись по палаткам и я не осталась одна. Нужно было подождать еще, но я дрожала от усталости, к тому же мне требовался свет. Рука у меня пульсировала от боли, на душе было тяжко, нервы натянулись до предела. Мне хотелось поскорее со всем покончить.

Я продела нитку в иголку, завязала на конце узелок и обмакнула нитку в свою порцию рома, надеясь, что благодаря этому рана не загноится. Раненая рука была правой, значит, мне будет сложнее, но я умела шить и левой.

– Это всего лишь боль, – прошептала я, но меня трясло. Я сумела протянуть иглу и нитку сквозь свою плоть, сделав один неровный стежок, и остановилась перевести дыхание, успокоить восставший желудок.

Когда я подняла взгляд, то увидела, что надо мной стоит генерал Патерсон. Он смотрел на меня. Моя рука была на виду, и прятать ее теперь не имело смысла.

– Шертлифф, – сказал он.

– Генерал.

Он ходил мыться к ручью. Рукава у него были закатаны, волосы еще не успели высохнуть, он переоделся в чистую одежду. Он ушел к палатке, где разместился госпиталь, и вскоре вернулся, держа в руке бинты и бутылку бренди. Придвинул к огню бревно и сел напротив меня.

– Почему ты не обратился к Лепьену? – спросил он. – Или не дождался доктора Тэтчера?

Доктор Джеймс Тэтчер работал в Уэст-Пойнте и был приписан к полку Джексона, к которому теперь относилась и я. Но я знала его еще до войны. Он был родом из округа Плимут. Я встречала его и подавала чай, когда он навещал старую вдову Тэтчер, приходившуюся ему теткой. Я не видела его с тех пор, как мне исполнилось десять лет, но однажды он, проходя мимо, прищурился с таким видом, будто решил, что мы знакомы, и тот его взгляд на многие дни сковал меня ужасом. Я не собиралась к нему приближаться.

– Их помощь требовалась другим, – отвечала я. – Я знал, что сам сумею зашить себе рану.

– Я умею шить, – сказал генерал. – Я тебе помогу.

– Я тоже умею, – возразила я, но меня била дрожь, и он это заметил.

– Положи руку мне на плечо, – приказал он. – Я все сделаю.

– Я сам справлюсь, сэр.

– Замолчи, – твердо сказал он. – И выпей вот это. – Он протянул мне бутылку бренди. Она оказалась наполовину полна.

Я повиновалась и сделала несколько глотков, но отказалась, когда он попытался заставить меня выпить еще. Я боялась больше, чем боли, что бренди развяжет мне язык.

– Мне это не по душе, – объяснила я. – Мне станет нехорошо.

– Без бренди будет больнее.

– Да, сэр. Я тоже так думаю.

Он вылил остатки бренди мне на руку, но я едва поморщилась, хотя рану словно обожгло жарким пламенем.

– Ты крепкий парень, Шертлифф.

Я положила руку ему на плечо, так, чтобы он мог видеть рану, и отдала иглу с ниткой. Он сжал края раны правой рукой, а левой принялся шить. Он не колебался. Он даже не предупредил меня, а просто взялся за дело, уверенно продевая иглу с ниткой сквозь мою руку.

Хуже всего было давление иглы и ощущение от протягивания нитки, но я закрыла глаза и сосредоточилась на ожидании боли и облегчении в перерывах между стежками. Мне оставалось только терпеть, но самой ничего не приходилось делать, и облегчение, которое меня охватило, оказалось сильнее мучительной боли. Я вынесла все его манипуляции без единого стона.

– Джимми погиб, – прошептала я.

– Да. Знаю.

– Ему было всего шестнадцать.

– Слишком юный. Как и ты.

Я прикусила язык, чтобы не возразить. Джимми не был таким же, как я, но это не имело значения. Я взглянула на руки генерала, на ряд крупных крестов, словно шагавших вниз по моей руке:

– Вы оказались правы, сэр.

Он почти закончил, и результат его работы меня поразил. Я