этих текстов не видно, чтобы слово «сей» использовалось исключительно для обозначения лиц и предметов, которые находятся рядом. Я всегда был уверен, что твердолобое упорство в разделении людей на «них» и «сих» происходит от одной только нудной натуры жителей Мацяо, никакой реальной необходимости в таком разделении нет.

Носители нормативного китайского языка до сих пор обходятся одним местоимением «он», в английском, французском и русском языках тоже нет специальных местоимений для «ближних» и «дальних».

Вернувшись в Мацяо спустя много лет, я снова услышал это слово и снова увидел «сих», знакомых и незнакомых. Но Яньцзао среди «сих» не было. Я вспомнил, сколько раз он помогал мне отнести дрова в деревню, вспомнил, как часто мы над ним потешались: тайком вычерпывали пестициды из его ведер, потом смешивали с зерном и травили мышей, кур или уток, а бывало, что несли добычу прямиком в снабженческий кооператив и меняли там на муку. По нашей вине Яньцзао не раз получал нагоняй от деревенского начальства.

Мне особенно врезалось в память, как кипятился Яньцзао, обнаружив пропажу: лицо его багровело, лоб расцветал синими жилами, Яньцзао метал во встречных гневные взгляды, а завидев кого-то из городских, злобно выл, давая понять, что мы у него на подозрении. Но после снова таскал нам хворост и другие тяжести. Если Яньцзао шагал налегке, достаточно было улыбнуться и помахать ему рукой, чтобы он послушно подошел и закинул ношу на плечи, продолжая бормотать свою невнятицу.

Я его не нашел. Деревенские сказали, что Яньцзао нанялся подсобить кому-то в Лунцзятани. А домой к нему ходить не надо, нечего там делать. Жена у него такая тверезая, что даже обед не умеет сготовить, выйдет в поле сорняки пропалывать – подергает немного, а потом валится задницей в самую грязь. Такая у него жена.

Я все равно пошел, стараясь не слушать тихие смешки деревенских. На стене возле темного провала двери висели горлянки с семенами и зловещего вида змеиные шкуры, напоминавшие пестрый гобелен. Хозяйка в самом деле вышла ко мне растрепанной и неумытой, голова ее была такой большой, словно весь рис, который она ела, уходил прямиком в череп, на лбу блестел длинный шрам непонятного происхождения. Когда надо было улыбнуться, она оставалась серьезной, а потом вдруг ни с того ни с сего принималась хохотать и держалась со мной совсем запросто, будто со старым другом, что выглядело немного странно. Она принесла чай, и, взглянув на кайму черного жира по краю чашки, я долго не мог унять тошноту. С такой хозяйкой пол в доме всегда будет колдобистым, точно деревенская улица, чуть зазеваешься, угодишь в рытвину и подвернешь ногу. На кровати громоздилась гора некогда цветного тряпья, теперь приобретшего одинаковый мутно-серый оттенок. Вдруг хозяйка достала из-под тряпья какой-то кулек, и я едва не подпрыгнул от испуга. У кулька имелся нос и глаза – это был ребенок. За все время он даже не пикнул, лежал с закрытыми глазами, и ни громкий хохот матери, ни мухи на щеках его не тревожили.

Я подумал даже, что ребенок мертвый. Может, хозяйка только делает вид, что он живой, хочет покрасоваться перед гостем?

Я поспешно сунул ей двадцать юаней.

Конечно, я повел себя мелочно и лицемерно. Я мог бы оставить ей тридцать, сорок, пятьдесят юаней и даже больше. Но по моим подспудным расчетам, двадцатки вполне хватало. Что такое двадцать юаней? Не столько мое участие к Яньцзао, сколько попытка заглушить воспоминания, откупиться от совести, вернуть себе душевное спокойствие, довольство жизнью и сознание собственного благородства. Я подумал, что двадцать юаней – небольшая плата за возможность сбежать из этой убогой хибары, увидеть солнечный свет, услышать пение птиц, снова взять в руки фотоаппарат и замурлыкать любимый мотивчик. Двадцать юаней – небольшая плата за то, чтобы этот день остался в моей памяти полным поэзии и розового света.

Я отставил чашку с нетронутым чаем и вышел за дверь.

На ночь я остановился в гостевой комнате при волостной управе. В дверь постучали, я встал открыть и в кромешной тьме увидел, как в дверной проем просунули здоровое бревно. Наконец я разглядел за бревном Яньцзао, он стал еще худее прежнего, суставы острыми углами выпирали у него из-под кожи, и все его тело напоминало причудливую комбинацию острых углов. Сильнее всего торчал кадык, такой острый, что казалось, еще немного, и кожа на шее попросту порвется. Яньцзао улыбнулся, обнажив редкие зубы и мясистые красные десны.

Все пятнадцать ли от дома до управы он тащил на спине бревно.

Очевидно, он искал меня. Из его жестов я понял, что бревно он принес мне в подарок, желая отблагодарить меня за участие и заботу. Должно быть, дома у него не нашлось ничего ценнее.

Он так и не приучился говорить, вместо слов у него изредка вырывались какие-то невнятные звуки. Все остальное время Яньцзао молча кивал или мотал головой в ответ на мои вопросы. Позже я подумал, что на самом деле нашей беседе мешало совсем другое: даже не будь Яньцзао «мыкуном», у нас едва ли нашлись бы темы для разговора. Я выдавил из себя несколько слов о погоде и урожае, поблагодарил его за бревно, которое никак не мог взять с собой в город, и не знал, что сказать дальше, что сказать, чтобы глаза его загорелись, чтобы он ответил чем-то кроме кивков и качания головой. Из-за его молчания я все больше чувствовал избыточность своих слов, я молол языком, чтобы хоть что-то сказать: значит, ты сегодня был в Лунцзятани, а я нынче заходил к тебе к домой, еще видел Фуча и Чжунци, и прочее, и прочее. Бессмысленной болтовней я связывал валуны молчания в некое подобие разговора.

К моему счастью, в гостевой комнате стоял черно-белый телевизор, тем вечером показывали допотопный фильм о мастерах кунг-фу. Приняв заинтересованный вид, я поминутно поглядывал на машущих ногами воинов, девиц и убеленных сединами монахов, давая понять, что мое молчание вполне простительно и объяснимо.

Еще в комнату то и дело заглядывал незнакомый пащенок с соплей под носом, благодаря которому у меня появилось новое занятие: я поинтересовался, как его зовут, притащил ему табуретку, спросил у матери, сколько ему лет и заодно обсудил с ней политику контроля рождаемости в сельской местности.

Прошло почти полчаса. Иными словами, мы выполнили минимальный норматив для встречи старых друзей и обмена воспоминаниями, теперь можно было прощаться. Полчаса – это не десять и не пять минут. Полчаса означают, что встреча не прошла впопыхах, получаса хватит, чтобы оставить о старом друге